Сначала – едва уловимый аромат. Ландыш и бергамот. Уникальные духи Элеоноры, те самые, что он подарил ей на их последнюю совместную весну. Запах был таким явственным, таким живым, что Элиас замер, сжимая в руке кружку. Он наполнил кухню на одно короткое, пронзительное мгновение, а затем исчез так же внезапно, как и появился, оставив после себя лишь звенящую пустоту и учащенное сердцебиение Элиаса.

Он медленно обернулся, вглядываясь в сумрачные углы кухни.

– Этого не может быть, – прошептал он.

И тут, словно в ответ на его мысли, из гостиной, смежной с кухней, донесся тихий, но абсолютно отчетливый звук. Смех. Серебристый, переливчатый смех Элеоноры – тот самый, которым она смеялась, когда была по-настоящему счастлива. А за ним последовала фраза, которую она часто повторяла, когда он в очередной раз терял ключи или очки: «Элиас, милый, ты как всегда витаешь в облаках!»

Голос был ее. Интонации – ее. Он звучал так реально, так близко, что его нельзя было списать ни на ветер, ни на игру воображения.

– Элеонора? – вырвалось у него пересохшими губами. Кружка выпала из ослабевших пальцев и с оглушительным звоном разлетелась на мелкие осколки по каменному полу. Но Элиас этого даже не заметил.

Он бросился в гостиную.

– Элеонора?!

Комната была пуста. Пыльные чехлы на мебели, тяжелые портьеры на окнах, все тот же запах старого дерева и запустения. Никого.

Шок и неверие боролись в нем с уколом острой, почти невыносимой скорби и безумной, отчаянной надеждой. А что, если?.. Что, если она здесь? Каким-то непостижимым образом…

Он метался по комнате, заглядывая за кресла, отодвигая портьеры.

– Элли? – позвал он снова, голос дрожал. Тишина. Только его собственное тяжелое дыхание и гулкий стук сердца в груди.

– Нет. Этого не может быть. Я… я просто устал. Скорблю. Это все, – пытался он убедить себя, но слова звучали неубедительно даже для него самого. Смех был слишком реальным. Аромат – слишком знакомым.

Он опустился в старое кресло, обхватив голову руками. Руки дрожали. По щекам покатились слезы – первые слезы с момента похорон. Слезы отчаяния, тоски и ужасающего вопроса: «А что, если?..»

– Но это звучало так реально… Элеонора? Это вообще возможно? – шептал он в пустоту.

Тишина дома после этого события ощущалась иначе – более заряженной, более настороженной, словно дом затаил дыхание, наблюдая за ним. Каждый скрип половицы теперь казался осмысленным, каждый шорох – предвестником чего-то еще.

– Этот дом играет со мной злые шутки, – пробормотал Элиас, поднимаясь. – Или я окончательно схожу с ума.

Он должен был уехать. Прямо сейчас. Собрать вещи и бежать отсюда без оглядки. Но что-то его удерживало. Ужасающее, болезненное любопытство. И эта крошечная, безумная искорка надежды, от которой он не мог, не хотел избавляться.

(Шепотом в пустоту) – Элеонора? Ты… здесь?

Ответом была лишь тишина, густая и тяжелая, и его собственный нарастающий страх, смешанный с чем-то еще – с предчувствием, что это только начало.

Эта ночь стала для Элиаса сущим адом. После пережитого потрясения он долго не мог заставить себя лечь спать. Музыкальная шкатулка, которую он так и оставил на каминной полке в своей импровизированной спальне, казалось, пристально следила за ним своими перламутровыми инкрустациями. В конце концов, измотанный эмоционально и физически, он рухнул на диван, но сон, когда он наконец пришел, был не спасением, а продолжением пытки.

Он пережил серию ярких, фрагментированных снов, больше похожих на видения на грани сна и бодрствования. Это были воспоминания об Элеоноре, но искаженные, отравленные какой-то зловещей силой.