Элиас взял ее в руки. Шкатулка была тяжелее, чем казалась. Он осторожно поднял крышку. Внутри, на бархатной подушечке, тускло поблескивал латунный механизм. Он почти машинально повернул маленький ключик на боку шкатулки. Раздались первые ноты – нежная, немного печальная мелодия. И тут Элиаса пронзило узнавание. Эту мелодию часто напевала Элеонора. Он не знал, откуда она ее знала, но это была ее мелодия. Он застыл, сердце болезненно сжалось. Но что-то было не так. В середине музыкальной фразы одна нота прозвучала фальшиво, диссонирующе, нарушая гармонию и вызывая смутную тревогу.

Дрожащей рукой он закрыл крышку. Почему эта шкатулка здесь? И почему мелодия звучит так… неправильно?

Рядом со шкатулкой он заметил небольшую рамку с фотографией, повернутой изображением к стене. Любопытство пересилило. Он взял рамку и перевернул ее. И замер.

С выцветшей карточки на него смотрела Элеонора. Молодая, улыбающаяся, она стояла на фоне этого самого дома, «Пепельного Леса». Но этого не могло быть! Он был уверен, что Элеонора никогда здесь не бывала. Он бы точно это запомнил. Он вглядылся в ее лицо на фото, пытаясь найти какое-то объяснение, но видел лишь знакомые черты и незнакомый фон.

Внезапно по руке, державшей фотографию, пробежал ледяной озноб. Ему показалось, что на мгновение он уловил слабый, почти призрачный аромат духов Элеоноры – ландыш и бергамот. Волна глубокой, необъяснимой печали захлестнула его, смешанной с острым чувством потери и чего-то еще… чего-то чужого, что не принадлежало ему.

– Почему это кажется… знакомым? Или важным? – подумал он, ставя фотографию на место. – Это же просто старый хлам. Или… нет?

Его пальцы все еще ощущали холод, исходящий от рамки. Музыкальная шкатулка молчаливо хранила свою тайну.

Он поспешно вышел из кабинета, плотно притворив за собой дверь.

– Наверное, ничего. Просто мое воображение разыгралось в этом мавзолее. Нужно выпить кофе, – попытался он убедить себя. Но чувство беспокойства, вызванное находками, не отпускало.

Вернувшись в свою временную комнату на первом этаже, он заметил, что звуки в доме стали как будто… отчетливее. Скрип половиц наверху теперь не казался случайным. Иногда ему чудилось, будто кто-то тихонько напевает ту самую мелодию из шкатулки, но с той же самой неправильной, диссонирующей нотой. Аромат сандала, который он ощутил в кабинете, теперь, казалось, легкой дымкой витал и здесь.

Вечером, когда он сидел у окна, пытаясь сосредоточиться на книге, он снова услышал тот самый тихий вздох, который принял за ветер в первую ночь. Только теперь он был ближе, и в нем явно слышались нотки неизбывной тоски.

Элиас поднял голову и посмотрел на пыльную музыкальную шкатулку, которую он все-таки принес вниз и поставил на каминную полку.

– Ну, и какая у тебя история, а? – тихо спросил он, обращаясь не то к шкатулке, не то к самому дому.

Ответа не последовало. Только старые часы в холле гулко пробили девять, и каждый удар отдавался в его сердце предчувствием чего-то неотвратимого.

На следующий день, после беспокойной ночи, Элиас проснулся с тяжелой головой и ощущением, будто не спал вовсе. Серое, безликое утро сочилось сквозь грязные окна, придавая всему в доме вид старой, выцветшей гравюры. Он решил приготовить себе крепкого чаю, надеясь, что это поможет прогнать остатки ночных кошмаров и привести мысли в порядок.

Он стоял на кухне, ожидая, пока закипит чайник на древней плите. Мерное шипение воды было единственным звуком, нарушавшим тягучую тишину. Элиас машинально смотрел на облупившуюся краску на кухонном шкафчике, когда это произошло.