Сам Кассиан, мужчина лет тридцати пяти, но выглядевший старше из-за вечной усталости и нервного напряжения, с болезненно осунувшимся лицом, темными кругами под воспаленными глазами и всклокоченными каштановыми волосами, напоминал измученного призрака самого себя. Он стоял перед своей старенькой, но когда-то верной печатной машинкой «Ундервуд», ее пустой валик зиял, как незаживающая рана. Иногда, в приступе отчаяния, он пересаживался за потрепанный ноутбук, но и там его неизменно встречал лишь безжалостно мигающий курсор на девственно-белой странице текстового редактора. Монотонное, усыпляющее тик-так старинных настенных часов, доставшихся ему от деда, казалось, отсчитывало не секунды, а мгновения его неумолимо утекающей жизни и угасающей надежды.

Он был писателем. По крайней мере, он отчаянно цеплялся за это определение, как утопающий за соломинку. Несколько лет назад его дебютный сборник мрачноватых, но стилистически выверенных рассказов получил сдержанно-одобрительные отзывы в паре толстых журналов и даже какую-то малозначительную премию от провинциального литературного общества. Но за этим коротким проблеском признания последовала оглушительная тишина. Вторая книга, наспех слепленный роман, с треском провалилась, не удостоившись даже разгромных рецензий – ее просто не заметили. Третью он так и не смог закончить, увязнув в ней, как в болоте. Теперь муза, если она вообще когда-либо удостаивала его своим мимолетным вниманием, покинула его окончательно, оставив после себя лишь едкий привкус несбывшихся амбиций, да растущую гору неоплаченных счетов, которые зловеще выглядывали из-под стопки пыльных книг на единственном свободном углу кухонного стола. Совсем недавно пришло очередное письмо от издателя – на этот раз даже не вежливый отказ, а сухое уведомление, что его последний синопсис даже не будет рассматриваться. А следом – официальное предупреждение от хозяина квартиры о выселении в двухнедельный срок, если задолженность по арендной плате не будет немедленно погашена.

Кассиан со стоном, больше похожим на предсмертный хрип, отвернулся от печатной машинки и начал мерить шагами свою тесную клетку. Из угла в угол, из угла в угол, как загнанный, обезумевший от безысходности зверь. Он что-то яростно бормотал себе под нос, обрывки фраз, полные самоуничижения, бессильного гнева и горькой иронии.

– Ничтожество… бездарь… графоман…

Он схватил со стола очередной скомканный лист бумаги, на котором было выведено лишь несколько вымученных, корявых предложений, и с яростью швырнул его в угол, где уже выросла целая гора таких же свидетельств его творческого банкротства.

В памяти, как назло, всплыл уничижительный комментарий одного влиятельного критика о его последней публикации, который он тщетно пытался забыть: «Мистер Вереск, несомненно, обладает определенным техническим навыком и знаком с азами ремесла, но его прозе отчаянно не хватает подлинной глубины, того внутреннего огня, который отличает литературу от простой беллетристики… души, если позволите такое архаичное выражение». Душа. Какая издевательская ирония. Он чувствовал себя абсолютно бездушным, выжженным изнутри.