Тяжелый, грибной призрак на его языке сегодня утром был более настойчив – приторная сырость, которая приглушала яркую кислотность его эфиопского Иргачеффе, оставляя мутное, могильное послевкусие. Круассан, обычно тающий во рту симфонией сливочного масла и хрустящей корочки, показался ему безвкусным, с тем же отвратительным землистым оттенком.

– Он все еще здесь, – прошептал Джулиан, глядя на свое отражение в зеркале ванной. – Это ненормально. Это не… я.

Его язык выглядел совершенно обычно – розовый, здоровый. Это лишь усугубляло зарождающийся ужас.

Он принялся за более агрессивные методы очищения. Энергично тер язык щеткой до красноты, использовал самый сильный ополаскиватель для рта, который смог найти, рассасывал мятные леденцы один за другим. Но привкус «сырой земли и начинающегося гниения» сохранялся, как нежеланная, липкая пленка, которую невозможно было смыть.

Недоумение сменилось настоящим беспокойством, переходящим в холодный узел тревоги. Он, Джулиан, маэстро вкуса, чье имя было синонимом кулинарного совершенства, не мог контролировать это простейшее ощущение на собственном языке.

– Как я смогу различить ноты в новом винтаже бордо, если мой язык на вкус как свежевырытая могила? – эта мысль пронзила его ледяным страхом. Впереди была работа в ресторане, разработка нового осеннего меню, дегустации…

Он снова и снова полоскал рот, выбрасывая в мусорное ведро почти полные упаковки мятных конфет и несколько скребков для языка, на которых не оставалось и следа этого фантомного загрязнения.

– Это должно пройти. Оно обязано пройти, – повторял он как заклинание.

Но незваный гость, похоже, не собирался уходить. Он прочно обосновался на его языке, искажая мир знакомых вкусов, угрожая разрушить все, что Джулиан строил годами – его карьеру, его репутацию, его личность. Ужас, пока еще тихий, но настойчивый, начинал свое черное дело.

Субботний вечер в «L’Éclat». Кухня гудела, как растревоженный механизм невероятной сложности. За одним из столиков в зале ужинал влиятельный ресторанный критик, чей вердикт мог вознести или уничтожить репутацию. Джулиан чувствовал это давление, но сегодня к нему примешивалось нечто худшее – паника. Фантомный привкус на его языке достиг апогея. Это было уже не просто ощущение, а навязчивая, всепоглощающая реальность – плотная, как ком сырой земли, острая, как запах гниющих грибов после затяжного дождя.

Он метался по кухне, его обычная собранность дала трещину. Он пытался компенсировать. Пробовал соус для тюрбо – и не чувствовал ничего, кроме этой могильной сырости. Добавлял больше соли, больше кислоты, его рука дрожала. Су-шеф, Анри, молодой, но талантливый повар, смотрел на него с плохо скрываемым беспокойством.

– Шеф, возможно, уже достаточно? – мягко осмелился он заметить, когда Джулиан в третий раз потянулся к баночке с ферментированными белыми трюфелями для ризотто.

– Я знаю, что делаю! – рявкнул Джулиан, сам испугавшись резкости своего тона.

И вот оно случилось. Официант, бледный как полотно, почти на цыпочках вошел на кухню, неся обратно тарелку с тем самым ризотто. Недоеденное.

– Мсье Дюпон… жалуется на… посторонний привкус, шеф, – пролепетал он, избегая взгляда Джулиана. – Говорит, что-то… землистое. И блюдо совершенно несбалансированно.

Тишина, повисшая на кухне, была оглушительной. Возвращенное блюдо от критика – это было немыслимо. Это было фиаско.

Джулиан схватил ложку, зачерпнул ризотто. Нежная сладость обжаренных гребешков была для него потеряна, замененная приторной, грибной землистостью, которая покрывала его язык, как могильная пыль. Шафрановое ризотто под ними на вкус напоминало мокрую мульчу с привкусом плесени. Но было ли это на самом деле так, или это лишь его проклятый язык?