– Тишины… – шептал он, закрывая уши, хотя звук, вернее, вкус, был внутри. – Я просто хочу тишины. От этого… привкуса.

Его разум был за гранью. Осталась лишь агония и отчаянная, всепоглощающая потребность – чтобы это прекратилось. Любой ценой.

– Один путь, – его глаза остановились на кухонном блоке, где когда-то рождались его шедевры. – Только один путь заставить его замолчать. Вырезать эту гниль.

Решение, ужасающее в своей простоте, пришло с леденящей ясностью безумия.

Ночь окутывала квартиру саваном. Джулиан стоял посреди своей кухни, некогда сияющей чистотой, а теперь заваленной мусором и отчаянием. В руке он сжимал один из своих лучших поварских ножей – великолепный Sabatier, инструмент его былого искусства, его славы. Теперь ему предстояло послужить иной, последней цели.

– Сейчас это закончится, – прошептал он, глядя на лезвие, тускло блеснувшее в свете одинокой лампы. – Эта грязь. Этот… мучитель на моем языке.

Его рука на удивление не дрожала. В его движениях была методичная, жуткая собранность безумца, достигшего точки невозврата. Он подошел к раковине.

– Я был богом вкуса. Теперь я стану богом тишины.

Глубокий вдох.

Ужасный, влажный, рвущийся звук нарушил мертвую тишину квартиры, когда острое лезвие вошло в плоть. Он не закричал. Лишь судорожный вздох вырвался из его груди. Горячая кровь хлынула, пачкая его руки, раковину, некогда безупречную плитку на полу.

Он выплюнул отсеченную, пульсирующую мышцу – свой язык – гротескное, кровавое подношение на запачканный пол.

На благословенную, бесконечно малую секунду во рту был только чистый, острый вкус его собственной крови, металлический огонь. Свобода?

А затем… слабый, почти неощутимый, но от этого еще более чудовищный отголосок… сырая земля… гниль… Оно все еще было там. Шепот в руинах его изувеченного рта. Или, возможно, теперь уже только в его умирающем сознании.

Его жертва была тщетной.

Колени подогнулись. Он соскользнул по кухонным шкафам, оставляя на их белой поверхности багровый, тягучий след. Мир сузился до быстро темнеющего туннеля. Последним вкусом в его угасающем сознании был не вкус свободы, не вкус тишины. Это был вкус собственной крови, смешанный с вездесущей, насмешливой, победившей землей.

«Вкус Ничего» стал вкусом смерти.

Тишина, которой он так жаждал, наконец, окутала его. Но это была тишина небытия.

На полу, в луже быстро стынущей крови, рядом с брошенным ножом и куском плоти, лежало безжизненное тело Джулиана. А в воздухе, казалось, все еще витал немой вопрос – что же это было, это наваждение, сведшее его с ума и уничтожившее его? Ответа не было. Только холодное безмолвие и слабый, едва уловимый, но вечный запах тлена.

Поздняя ночь черным бархатом окутывала город, но в маленькой, донельзя захламленной квартире Кассиана Вереска покоя не было. Комната, больше смахивавшая на заброшенное книгохранилище, чем на человеческое жилище, была до самого потолка заставлена стеллажами, которые опасно прогибались под весом бесчисленных томов – от потрепанных классиков до современных однодневок. На полу, на единственном, покрытом царапинами столе, на заваленном подоконнике – повсюду громоздились стопки бумаг: отвергнутые издательствами рукописи с безжалостными красными пометками, черновики, испещренные до полной нечитаемости, и девственно чистые листы, их белизна казалась Кассиану немым укором, насмешкой над его творческим параличом. Среди этого бумажного хаоса сиротливо застыли многочисленные пустые кофейные чашки с присохшими на донышках остатками – молчаливые свидетели многих бессонных и, увы, бесплодных ночей.