Владельцы ресторана, пожилая, респектабельная пара, для которых «L’Éclat» был делом всей жизни, вызвали Джулиана на серьезный разговор. Встреча проходила в его же кабинете, теперь заваленном следами его отчаянных экспериментов. Атмосфера была холодной, стерильной, как перед ампутацией.

– Джулиан, – начал мсье Дюваль, его голос был сух и официален. – Мы ценим все, что вы сделали для «L’Éclat». Но так больше продолжаться не может.

Джулиан сидел напротив, осунувшийся, с темными кругами под глазами. Фантомный привкус во рту был сегодня особенно силен, как концентрированная эссенция тлена.

– Вы не понимаете, – прохрипел он, его голос был слаб. – Это… это на моем языке. Это реально. Я не могу это контролировать.

Он пытался объяснить, рассказать о своих мучениях, о невидимом враге, поселившемся у него во рту. Но его слова звучали как бред сумасшедшего. Мадам Дюваль смотрела на него со смесью жалости и страха.

Решение было уже принято. Ему предложили взять длительный отпуск «по состоянию здоровья» – унизительный эвфемизм для увольнения. Его эра в «L’Éclat» закончилась.

Он не спорил. Сил не было. На лице застыла маска ледяного, отстраненного спокойствия – его худший страх реализовался. Он потерял все. Свою кухню. Свою репутацию. Смысл своей жизни.

Когда он уходил, проходя мимо опустевшей, сверкающей чистотой кухни, где когда-то он был богом, он увидел свой белоснежный поварской китель, аккуратно сложенный на полке в его шкафчике. Теперь он ему больше не понадобится.

– «L’Éclat»… моя кухня… всё ушло, – стучало у него в висках. – Всё из-за этого… этого проклятого привкуса на моем языке.

Он вышел на улицу. Холодный ветер ударил в лицо. Но даже свежий воздух не мог заглушить этот вкус. Вкус сырой земли и гнили.

– Теперь ничего не осталось, – прошептал он пустоте. – Только эта… эта гниль. Внутри меня.

Падение с Олимпа было завершено. Джулиан остался наедине со своим мучителем, лишенный всего, что когда-то составляло его мир. И это дно оказалось лишь преддверием еще большего ужаса.

Квартира Джулиана превратилась в склеп. Дни, а может, и недели, слились в один непрерывный кошмар с тех пор, как он потерял «L’Éclat». Темнота, едкий запах неубранной еды и остатков его алхимических экспериментов по «излечению» смешивались с атмосферой полного распада. Задернутые шторы не пропускали дневной свет, лишь тусклая лампочка в коридоре отбрасывала дрожащие тени на разбросанные повсюду медицинские книги, пустые флаконы и высохшие травы.

Джулиан был тенью самого себя. Изможденный, небритый, с диким, лихорадочным блеском в запавших глазах. Сон давно покинул его, оставив наедине с неумолкающим мучителем – фантомным привкусом. Теперь это была не просто сырая земля и гниль. Это была всепоглощающая, разумная субстанция, которая, казалось, обвивала его язык, нёбо, проникала в горло, шепча непристойности распада с каждым мучительным глотком слюны.

Он видел свое отражение в потемневшем от грязи окне – изможденный призрак с всклокоченными волосами. На одно ужасное мгновение ему показалось, что его язык – это длинный, темный корень, извивающийся у него во рту, его кончик раздвоен и пробует воздух на вкус в поисках свежей почвы, в поисках новых оттенков тлена.

Иногда он разговаривал сам с собой, или, вернее, с этим привкусом, с этой сущностью. Умолял, угрожал, пытался торговаться.

– Он не прекратится. Он никогда не прекратится, – бормотал Джулиан, бесцельно шатаясь по квартире, где каждая вещь, каждый угол напоминал о его прошлой, такой далекой теперь жизни. – Он во мне. Он теперь и есть я.

Он мог взять кусок хлеба, поднести ко рту, но тут же отшатывался в ужасе и отвращении – даже простейшая пища мгновенно искажалась, приобретая вкус могильной земли и плесени. Ему чудилось, что он видит, как на свежих продуктах тут же разрастаются бархатистые колонии грибка, слышал тихий шепот гниения, идущий отовсюду.