Во время этой тирады, высказанной с таким пылом, которому позавидовал бы и Моле[28] и который счел бы достойным подражания сам Лекен[29], Ришелье кусал себе губы, приговаривая про себя:

«Неужто повеса догадался, что графиня подслушивает? Гром и преисподняя! До чего ловко! Да, он мастер. Что ж, будем осторожнее».

Ришелье не ошибся: графиня слышала весь разговор, и каждое слово д’Эгийона проникало ей прямо в сердце; она жадно впитывала это сладостное признание, смаковала изумительную душевную тонкость человека, который даже другу и наперснику не выдал секрета их минувшей связи из опасения бросить тень на ее образ, быть может, все еще ему дорогой.

– Итак, ты отказываешься?

– Да, дядя, от этого я отказываюсь, потому что, к несчастью, уверен, что это невозможно.

– Попробуй хотя бы, несчастный!

– Но как?

– Горе мне с тобой! Ты же будешь видеться с графиней каждый день. Понравься ей, черт возьми!

– Ради карьеры? Нет, нет!.. Если бы, питая этот умысел, я имел несчастье ей понравиться, я тут же умчался бы на край света, потому что мне было бы стыдно за самого себя.

Ришелье почесал себе подбородок.

«Дело сделано, – подумал он, – или д’Эгийон дурак».

Внезапно внизу, во дворах, поднялся шум, и несколько голосов вскричали: «Король!»

– Черт побери! – воскликнул Ришелье. – Король не должен видеть меня здесь, я исчезаю.

– А я? – спросил герцог.

– Ты – другое дело, ты должен ему показаться. Останься здесь… Останься… И ради бога, не отвергай все заранее.

С этими словами Ришелье устремился к выходу на лестницу для слуг, бросив герцогу:

– До завтра.

Оставшись один, герцог д’Эгийон испытывал поначалу некоторое замешательство: он прекрасно понял все, что сказал ему дядя, прекрасно понял, что г-жа Дюбарри подслушивала и, наконец, что в нынешних обстоятельствах человеку большого ума необходимо обладать также и пылким сердцем, чтобы самому справиться с ролью, которую старый герцог предлагал разделить на двоих.

Прибытие короля весьма удачно прервало объяснение, в коем г-н д’Эгийон поневоле проявил себя таким пуританином.

Маршал был не из тех, кого можно долго водить за нос, а главное, не из тех, кто позволяет другим красоваться достоинствами, которых недостает ему самому. Но теперь, когда д’Эгийон остался один, у него было время подумать.

Король в самом деле приехал. Его пажи уже отворили дверь передней, и Самор бросился навстречу монарху, клянча конфет с той трогательной бесцеремонностью, за которую король, если он был не в духе, частенько и весьма больно трепал юного африканца за уши или хлопал по носу.

Король расположился в кабинете с китайскими безделушками, и д’Эгийон окончательно убедился в том, что г-жа Дюбарри не пропустила ни слова из его беседы с дядей, поскольку сам он теперь прекрасно слышал разговор короля с графиней.

Его величество казался усталым, словно от неподъемной ноши; сам Атлас, двенадцать часов кряду продержав небесный свод на плечах, не испытывал вечером такого изнеможения.

Людовик XV принял слова благодарности, похвалы и ласки, которыми осыпала его любовница; он выслушал, какие отклики вызвало отстранение г-на де Шуазеля, и это его весьма позабавило.

Затем г-жа Дюбарри решила рискнуть. Было самое время приступить к политике, а графиня к тому же чувствовала в себе такие силы, что сдвинула бы с места одну из четырех частей света.

– Государь, – начала она, – вы разгромили и разрушили то, что было, – и это прекрасно, это превосходно; однако теперь пора приступить к строительству.

– О, все уже сделано, – небрежно обронил король.

– У вас уже есть кабинет министров?