– Купил, купил. – пропел Ампер.

– Что-то не так? – Гертруда, так звали его супругу, отложила книгу в сторону и села на диван. – Я же вижу, что ты раздражен.

– Ничего от тебя не скроешь. – улыбнулся он.

– Неужели вино подорожало?

– Да, очень смешно. Снимаю шляпу перед новым словом в мире юмора. – Ампер снял воображаемую шляпу и присел рядом. – В общем и целом, это может показаться смешным, но готов поклясться, что видел целую толпу людей, одетых в то же самое, что и я.

– Ну да, все в этом городе носят черные фраки. Так, пожалуй, было еще и до нашего с тобой рождения. Что случилось? Неужели ты сподобился оторвать взгляд от неба и посмотреть на людей вокруг? – Гертруда откупорила вино и разлила по бокалам. – Ты только не пугайся, но некоторые из них еще и в домах живут. Дома эти у них могут быть подозрительно похожи на наш с тобой. Прости, что напугала тебя, но лучше ты узнаешь это от меня, чем на горьком опыте.

– Невероятно! Знаешь, надо спрашивать человека перед тем, как вот так беспощадно разрушать его мир. Если говорить серьезно, то проблема совершенно в другом. Видишь ли, они были одеты как раз в то, в чем я обычно выступаю.

– И? Пока не вижу в этом совершенно ничего плохого.

– Они одеваются в мои наряды, выдают себя за меня. Мне и раньше доводилось слышать про «амперовщину». Мол, какие-то люди носят белые пиджаки и говорят что-то про свободу и дружбу. Я считал это мифом до сегодняшнего дня. Они ходят, смеются, веселятся. Для них обязательно, чтоб их друзья тоже надели этот идиотский костюм. Несут всякую чушь, а меня из-за них теперь считают каким-то идейным вдохновителем всей этой ереси. Готов поспорить, что половина горожан думает, что у меня в руке некий волшебный предмет, что направляет этих идиотов, пока вторая половина уже наряжается перед зеркалом в белые наряды. Кретины, не иначе.

– Просто относись к этому спокойнее. – сказала Гертруда, смотря в потолок. – Видишь, вот и у меня появилась эта дурацкая привычка. Постоянно смотрю куда-то вверх.

– Нет, Гертруда, ты послушай. У меня ушел далеко не один год на то, чтобы я мог стоять в центре города в этом костюме. А что теперь? Они решили, что могу вот так взять и надеть его, начать бегать и прыгать в нем по городу, не забывая рассказывать всем про то, что жизнь – праздник свободы и веселья. По-твоему, это нормально? – Ампер был настолько зол, что даже отложил свой бокал, которым он так любит жеманно размахивать во время разговора.

– Послушай, а что в этом плохого? Ты нравишься людям – они за тобой повторяют. Как по мне, так это, наоборот, замечательно, что ты стал для них большим, чем просто певец. Ты стал для них вроде символа. Немногим такое удается.

– Я стал для них шутом. Погоди вот увидишь, как тысячи людей, переодетых в мой костюм, надувают огромный шар, цепляют к нему огромную корзину, лезут в нее, расталкивая друг друга, и улетают к звездам – вот оно, самое веселое и продаваемое шоу, в центре которого я сам. Я, который никогда об этом не просил! – Ампер выдохнул и начал медленно расползаться по дивану. На его лице мимолетно блеснула улыбка, тут же сменившаяся прежним выражением недовольства.

– Допустим, тебе так не нравятся сотни людей, похожих на тебя. Видишь одного такого и начинаешь злиться, видишь двух и впадаешь в ярость. Но, послушай, так ведь можно и собственное отражение невзлюбить. Если будешь и дальше так жить, то в один день проснешься и поймешь, что сам себе не мил. Пройдешься по комнате и поймешь, что твои руки и ноги уже не твои, что они просто подражают тем рукам и ногам, что когда-то у тебя были. Начнешь петь и тут же стихнешь – голос то не твой. Твой бы никогда не звучал так паршиво. Оттуда только один путь – сам знаешь, какой. И что мне потом делать одной в таком большом доме? Продам его и перееду тихо доживать свои дни куда-нибудь на окраину. – Гертруда жалостливо улыбнулась и прижалась к плечу своего супруга. – Подумай и обо мне, которой только пару дней назад стукнуло тридцать.