– Иван, расскажи, как всё же проходил суд? – интересовались все его товарищи по камере, переживая с ним бесчеловечную кару. За что и во имя чего этот честный труженик так жестоко был наказан?

– Якый там суд? Ниякого суда нэ було! – говорил Пидопригора без озлобления, но с видимой тревогой и обречённостью в голосе.

Когда он понял, что товарищи действительно интересуются, что их ждёт такая же участь, он изъявил желание рассказать о своём горе. Все его слушали, и никто не перебивал.

– Прывэлы мэнэ в якусь нэвэлычку кимнату. Потим прыйшлы тры чоловика, командыры. Мэнэ заставылы встать. Я встав. Тоди знову посадылы. Потим той, якый сыдив посэрэдыни, довго чытав якусь папэру. Всэ, що вин чытав, дийсна брэхня. Нарешти пытае: «Вызнаеш сэбэ вынным?». «Ни в якому рази», – видповидаю.

На лбу у Ивана выступил пот, глаза часто мигали. В сильном волнении он много раз повторял уже сказанное.

– Тоди той, якый сыдив посэрэдыни й кажэ: «Чому ж ты видмовляешься? Ты образыв нашого вчытэля, нашого вожака». Я не стэрпив: «Пробачтэ мэнэ, тэмну людыну. Я не ображав. Хиба ж такы можна таку вэлику птаху, як Сталин, ображаты? Сталина уси люды шанують. Хиба ж можна йты проты усих людэй?» Тоди пытае крайний: «Нащо ты повисыв онучи та лапти на портрэт?». «Щоб воны там трохы просохлы, – видповидаю и продовжую розмову. – Пид портрэтом була батарэя, вона була трошки тэплэнькою, так я й повисыв». «А що ты казал, коли вишав?». «Пробачтэ, добри люды, – запэкло в грудях и я сказав. – Подывысь, як мы погано жывымо. Онучи посушыть и то нидэ».

Воны почали рыготыть. «Пробачте, – звырнувся я знову. – Вам усмишкы, смиетэся и не знаетэ, що цього вэлыкого чоловика заточылы в Крэмлёвську хортэцю и до людэй не пускають». «Какого великого человека?». «Вы не знаетэ, як жэ вам не соромно! Сталина. Вин, бидолага, нэ знае, як нам, робитныкам, тяжко бувае».

Потим той, якый сыдив посэрэдыни почав чытаты показ свидкив. Я уже и забув, що там воны брэхали. Та й призвыща свидкив якись мэни нэвидоми. Колы воны трошкы порозмолвялы, сэрэдний и каже: «Вам надаеться останне слово». Я довго не миг прызнаты, чому останнэ, алэ потим зрозумив.

В конце своего рассказа Иван Пидопрыгора рассказал о своём обращении к суду. Он просил:

– Уважаемые граждане судьи, я вас очень прошу, пожалуйста, отпустите меня домой. У меня трое детей, старая мать, отца расстреляли махновцы, жена уже третий год болеет и не поднимается с постели. Возможно, я что-нибудь и сказал не так, слишком грубо, но ведь вы же сами видите, что человек я неграмотный и не могу сказать, как люди просвещённые. Извините меня, пожалуйста.

Суд учёл все обстоятельства и просьбы подсудимого и поступил и не по закону, и не по-человечески.

*****

Полищук Никита. Около сорока лет. Бывший политрук команды в тылах. Вёл себя замкнуто. По его словам, он был арестован по доносу своего товарища, увидевшего книгу Бухарина, подложенную под короткую ножку кровати. При обыске из его библиотеки извлекли и брошюру Зиновьева.

*****

Недюжий Ефим. Шестидесятилетний крестьянин. Он родился и большую часть жизни прожил в окраинах города Геническа. В 1930 году был раскулачен. Переехал в Бахчисарай. Работал с семьёй в объединении Симферопольского садвинтреста рабочим. Он был занесён в списки «опасных для советской власти».

За семь лет после раскулачивания, он арестовывался третий раз. Первый раз после ликвидации бухарьевско-зиновьевской оппозиции. Второй – после убийства Кирова, третий раз – в связи с чисткой армии и флота. Этот человек научился молчать и делать всё, что заставят, и, тем не менее, спокойно жить не мог. Судить его не за что было. Он ожидал либо освобождения после завершения кампании чистки, либо по постановлению тройки высылки временной, а, возможно, и постоянной – в отдалённый район страны.