За честный труд фотография Пидопрыгоры постоянно висела на доске почёта. Его ежегодно по нескольку раз премировали. На собраниях ставили в пример другим. И он на похвалу отвечал титаническим старанием. Куда бы его ни послали, на какую бы работу его не поставили, он безропотно шёл и делал как можно больше, как умел, и столько, сколько позволяли его силы и время.

Однажды Пидопрыгора возвратился с работы в полночь, со второй смены. Морозов уже не было. Но после весеннего холодного дождя и сильного ветра в хлопчатобумажной одежде он сильно продрог. Портянки и лапти его, в которых он трудился, были изношены и промокли насквозь. В общежитии была специальная комната, где рабочие сушили лапти и одежду. В ту ночь почему-то в сушилке было также мокро и сыро, как и на улице.

– Що ж тепер робыты? – затосковал Иван. – Завтра я повынен выходыть на роботу, з першою зминою, – вспоминал он наказ прораба.

– Як же я буду працюваты в такому мокрому одягу? – спрашивал себя честный труженик.

Все спали. Он вспомнил вчерашнюю беседу какого-то агитатора, расхвалившего счастливую зажиточную жизнь рабочих. Он сел на стул, стоявший рядом с его кроватью, поднял голову: перед ним на расстоянии трёх метров висел в тяжёлой раме портрет, исполненный в полный рост маслом. В общежитии это было пятое по счёту изображение нашего вождя, друга, отца и учителя. Пидопрыгора принялся его рассматривать, точно никогда не видел. Затем энергично встал, подошёл к портрету, начал с ним разговор:

– Чоботы то на тоби яки? А костюм – розшытый та розмалёваный. Тобто ты не чоловик, а дивчына. А у нас робитныкив добрых онучив немае. Ты не знаеш, як мы живымо? На, подывысь! – он поднял грязную голую ногу, выругался нецензурно, что бывало с ним очень редко. Под портретом была отопительная батарея. Иван положил на неё свои холодные руки. Батарея была чуточку тёплой. Он быстро пошёл в холодную сушилку, взял лапти и портянки. Лапти он повесил прямо на портрет, а портянки повесил на нижние гвозди, поддерживавшие раму портрета. Не раздеваясь, лёг на койку и натянул на голову солдатское одеяло.

Рано утром его пробудили сильным окриком. Иван вскочил:

– Ты! Что это?! – закричал комендант общежития. Пидопрыгора даже забыл, что он делал в полночь. Только когда ему комендант показал, и он взглянул на портрет, всё вспомнил, быстро подбежал, снял портянки и лапти и недовольно сказал:

– Хай знае, як мы тут жывемо! Мени зараз йты на роботу, що я надину – все мокрэ!

– Чёрт тебя не возьмёт, пойдёшь и в мокром! – комендант рассуждал зло и издевательски.

Неизвестно откуда появился уполномоченный. Он подошёл к Ивану и пренебрежительно объявил:

– Сегодня ты пойдёшь со мною.

– Мени трэба обовъязково буты на роботи, прораб сказав…

– Пойдёшь со мной! Одевайся!

Ничто не помогло и никто не помог – Ивана увезли. До вечера его держали в милицейском участке, а когда на Пидопрыгору из Севастополя получили длинную и узкую бумагу, вызвали «Чёрный Ворон» и увезли. Портянки и лапти его высохли на ногах раньше, чем захлопнули за ним дверь камеры № 17.

Суд над Иваном состоялся до обеда. В течение пяти минут зачитали обвинительное заключение. Свидетелей не было, прокуроров и защитников тоже. За шесть минут опросили Пидопрыгору. Приговор был заготовлен заблаговременно.

– Иван, сколько же тебе дали? – спросил Чечелашвили.

– Висим рокив.

Осуждённый ни на кого не смотрел. Глаза его были обращены в чёрный пол. Говорил он медленно, преодолевая боль и слёзы. Говорил он правду.

«За контрагитацию и пропаганду в рабочем общежитии» его осудили на восемь лет тюремного заключения и пять лет поражения в правах, после отбытия наказания с правом проживания в отделённой местности.