В зеркале я на миг задержала взгляд на своей верхней губе – опухшей, с тонкой трещиной сбоку. След от "неаккуратного движения", как объяснил бы это Антон, если бы кто-то спросил. Но никто не спрашивал. Потому что я не позволяла.

Лёгкое тональное средство, щепотка терпения, тонкая кисточка – и вот, губа вновь была «в порядке». Почти. Если не приглядываться. Если не знать. Но я знала – и это жгло сильнее, чем сама рана.

Под перчаткой – ссадина на пальцах, тоже "случайная". На бедре – свежий синяк. И всё это я прятала под одеждой, как разведчик прячет карту под кожей. Тело было хроникой молчаливой войны. Но на поле – оно становилось оружием.

На запястье – тонкие часы. Подарок матери. Стрелки тикали бесшумно, словно отсчитывали, сколько ещё я смогла бы продержаться.

В сумку, аккуратно и методично, я сложила всё, что было нужно: флягу с водой, клюшки – тщательно протёртые, проверенные. Защитные очки. Маленькое полотенце. Телефон – выключен. Меня не должно было быть нигде, кроме поля.

Каждое движение – как акт выживания. Как медленная сборка себя по кусочкам. Я кивнула самой себе, как бойцу перед схваткой, и вышла, зная: на поле я буду той, кем хочу быть. Ни женщиной Громова. Ни наследницей империи. А человеком, который может ударить по мячу и, хоть на миг, направить жизнь туда, куда нужно.

Я вышла на поле, зажав перчатку в руке. Белая футболка с коротким рукавом сидела строго, подчёркивая плечи, а под козырьком прятались глаза – серьёзные, отрешённые. Губа была всё ещё опухшей, но тонкий слой бежевого грима скрывал синеву. Лишь лёгкая стянутость кожи напоминала – рана не затянулась. Ни в прямом, ни в переносном смысле.

Около меня было тихо. Поле словно вымерло – идеальный покой, нарушаемый лишь отдалённым щелчком мячей и шелестом ветра в высоких деревьях за пределами поля. Но всё же кто-то был – чуть дальше, на соседней дорожке. Я услышала сначала приглушённый смех, потом раздражённый вздох. Повернула голову.

Новичок.

Он был совсем молод – лет двадцать, не больше. Светлые волосы, чуть взъерошенные, будто его только что сорвали с какой-то скучной лекции. Миловидный, почти детский профиль, большие карие глаза, в которых жила растерянность и упрямство. У него была та неловкая грация, которая бывает у щенков – вроде бы сильный, но движения ещё не обжиты, не собраны в цельную форму.

«Вафелька», – автоматически подумала я, чуть приподняв бровь.

Он стоял над мячом, слишком сильно сжав клюшку, будто пытался победить не мяч, а самого себя. Первый удар – мимо. Второй – и снова воздух. Третий… мяч едва сдвинулся с места. Он шумно выдохнул и провёл рукой по лицу, будто стирая смущение. Вокруг него сновали трое – мужчина средних лет с загорелым лицом, по всей видимости, инструктор, и двое других, возможно друзья или коллеги, которые чередовали советы с подбадриванием и насмешками.

– Не бей по воздуху, бей по мячу, – хмыкнул один, – он не улетит сам, магии тут нет.

– Да он как будто с ведром на голове, – усмехнулся второй.

Парень усмехнулся в ответ, но улыбка вышла натянутой, почти болезненной. Он смущался. Но продолжал. Снова становился, сосредоточенно прицеливался, снова промах… и снова делал шаг назад, словно давая себе пространство для ошибки.

Я невольно задержалась взглядом. В этом было что-то знакомое. Упрямство на грани отчаяния. Я знала это чувство – когда тебе не дают быть слабым, но внутри тебя всё дрожит от страха ошибиться. Когда ты не можешь позволить себе упасть, но на ногах держишься уже из последних сил.

И всё же он не сдавался. Ни после пятой, ни после шестой неудачи.