Антон всё ещё лежал в больнице. С того самого вечера, когда он оступился. Когда в его глазах на миг вспыхнуло что-то похожее на панику. А может – на осознание, что я больше не та, над кем он имеет власть. После той встречи мы не виделись. И я надеялась, что так будет ещё долго.

Я как раз собиралась выезжать: собрала спортивную сумку – белое поло, перчатки, сменная обувь. Всё лежало аккуратно, как в ритуале. Но звонок заставил меня застыть. Экран мигнул. “Папа”.

Сердце сжалось, будто кто-то стянул его ледяной проволокой. Он узнал.

– Да, папа… – я постаралась сделать голос ровным, но дрожь предательски выдала тревогу. – Как ты? – Уже лучше, – ответил он. – Мне звонил Антон. Сказал, что в больнице. Почему я узнаю это только сейчас? Что случилось?

В его голосе была тревога. В моём – паника.

– Всё хорошо. Он… готовил ужин и поранился. Глупость, забавная история вышла. Ничего серьёзного. Не волнуйся. Тебе ведь нельзя, – соврала я, ощущая, как слова становятся занозами в горле.

Отец тяжело выдохнул, как человек, пытающийся не провалиться в пропасть:

– Пожалуйста… берегите друг друга. Я о вас беспокоюсь, доча. Приезжай в гости. Ты совсем перестала навещать нас. Я понимаю: компания, нагрузка, ты стараешься. Но, прошу… не повторяй моих ошибок. Живи своей жизнью. Семья – не работа. Не жертвуй всем ради бизнеса.

Слёзы тут же навернулись на глаза. Они сжигали изнутри, как яд. Я так хотела закричать, сорвать с себя всё это молчание:

“Папа! Он бил меня. Он ломал. Он медленно убивал меня. И если бы не тот вечер… может, я уже не говорила бы с тобой.”

Но я не могла. Не потому, что не доверяла – потому что любила. Потому что знала: эта правда убьёт его. Сердце отца и так было хрупким, как фарфоровая статуэтка, тронешь неосторожно – рассыплется. Мама… Она была бы как ураган: сильная, яркая, готовая уничтожить Антона до основания. А потом – сломалась бы. Им нужна была надежда. Иллюзия, что у их дочери всё хорошо. Что их жертвы не были напрасны.

– Мне очень нравится работа, – ответила я и сжала зубы, чтобы не застонать от лжи. – Только, пожалуйста, не говори Антону. Это сюрприз. Кстати, у меня скоро выходные, я приеду. Пусть мама приготовит мой любимый рулет я так по нему соскучилась.

Из трубки донеслось знакомое бурчание мамы:

– Конечно, конечно. Нет бы скучать по родителям, а она – по рулету, проказница, – а потом громче: – Сделаю такую порцию, что неделю есть будешь, а потом полгода худеть!

Они смеялись. Я тоже. Хотя слёзы уже заливали подбородок, грудь, руки. Мой смех всегда был похож на плач – и этим мне было проще.

– Я вас люблю, – выдохнула я, будто прощалась навсегда. – Скоро приеду.

Я отключилась. И села. Просто села посреди комнаты, сжав колени. Пять минут. Десять. Тишина. Только тиканье часов. Только стук сердца. Только боль – тёплая, с запахом страха. Потом – я поднялась. Медленно, как человек, вернувшийся с того света. Подошла к зеркалу. Лицо – белое, как мел. Губы – искусаны. Глаза… пустые. В них не было света. Только выжженная земля.

Я схватила сумку. Это была не просто спортивная форма – это был мой щит.

На улице пахло сыростью, осенью и чем-то тревожным, будто небо само знало – что-то грядёт. Гольф-клуб стал моим убежищем. Место, где я могла сбросить кожу жены Громова и быть просто собой. Без страха. Без памяти. Я ехала сквозь город, не глядя на дорогу. Всё плыло, как в воде. Как будто я под водой. Где-то между прошлым и будущим. Машина неслась, а я повторяла внутри:

“Ты справишься. Ты сильная. Ты ещё не упала.”

"Берегите друг друга…" – эхом отзывались слова отца. А я… берегу себя. Потихоньку. Через боль, через каждую тренировку, через каждый удар по мячу – я выбиваю из себя страх. Иногда – я почти верю, что всё получится. Но пока – я просто еду. Но правда была страшнее. Я не поднималась – я шла по лезвию. И каждый шаг – мог быть последним.