Я смотрела на него, и в голове звучала тишина. Та, в которой хочется сказать многое. Но слова – слишком громкие. А чувства – слишком хрупкие.

Он прошёл через суд. Молчаливый, женский, беспощадный. Сначала – от меня. Потом – от матери. И сейчас стоял, будто искупал всё это телом. Без оправданий. Без бегства.

Он не выглядел слабым. Нет. Он выглядел… обнажённым. По-настоящему. Без брони. И, может быть, впервые – настоящим.

Я всё ещё держала коробку в руках. В ней что-то лежало. Что-то, что мой отец выбрал для меня – не по договору, не по деловому интересу. Что-то личное.

Я сжала её крепче. Потом посмотрела на Виктора и, тихо, почти шёпотом, сказала:

– Тебе тоже нужно время. Не только мне.

Он поднял взгляд. И впервые за всё это время просто кивнул. Без слов. Без гордости. С пониманием.

Я повернулась к Алексу. Он поднялся с пола, тяжело дыша, будто сам прошёл через всю эту бурю. Мы не сказали друг другу ничего. Просто пошли – вместе. Навстречу ли ночи, тишине или началу – я не знала. Но точно не в прошлое.

Когда мы вышли из больницы, воздух показался на мгновение свежим. Свободным. Почти живым. Но щеку всё ещё жгло. Не от удара – нет. От истины, врезавшейся в меня ладонью её матери.

Я прошёл через многое. Я держался в огне, в крови, в переговорах, где каждое слово – как шаг по минному полю. Но ничто, ничто не горело так, как этот шлёпок, нанесённый женщиной, которая любила свою дочь бескомпромиссно. И я это видел. Я это принял. Я не стал защищаться.

Мои пальцы невольно коснулись лица – кожа горела, как после ожога. Но внутри было горячее. Не от пощёчины. От её слов. Влады.

"Это не твой выбор. Это мой."

Её голос – не сорвавшийся, не крик – а чистый, уверенный разрез. И этим он бил больнее.

"Ты не доверил мне не информацию. Ты не доверил мне себя."

Эта фраза застыла в груди, словно игла, которую не вытащить. Она не кричала. Она не умоляла. Она просто ушла – и это было хуже любых упрёков.

Я дошёл до парковки и тогда я увидел свою машину.

Чёрный Aston Martin. Раньше безупречный. Стальной. Сильный. Теперь – вмятый, с треснутыми стёклами, словно прошёл через ураган. Один бок изуродован, капот – с провалом, будто чья-то ярость врезалась туда с отчаянием. Машина была почти неузнаваемой.

Я медленно провёл пальцами по капоту. Металл был тёплым, будто до сих пор дышал. Потрёпанный. Почти мёртвый. Но он всё ещё стоял. Он доехал.

И только тогда эта мысль ударила в голову – отчётливо, чётко, как пощёчина матери Влады.

Как… он вообще доехал в таком состоянии?

Это невозможно. С такими повреждениями… Он не должен был. Ни одна машина не выдержала бы. Тем более после лобового тарана. После обрыва. После удара.

А он – доехал. На грани. На последних каплях бензина. На злости.

На страхе потерять. На желании успеть.

Я прищурился. Теперь я видел всё иначе. Эта машина была не просто искорёжена. Она была метафорой. Олицетворением того, что сделал Алекс. Он сел за руль, когда руки дрожали. Он мчал, когда глаза застилала паника. Он выбрал путь, на котором каждая секунда могла стать последней.

И всё равно – он доехал.

Я выдохнул, отступая от машины, будто отпуская боль, уважение, и что-то большее – то, что рождалось во мне к нему. Потому что если такая машина в таком состоянии способна добраться до цели, то, возможно, и я – в своём разбитом, молчаливом, вечно контролирующем состоянии – тоже ещё могу… доехать. Если по-настоящему захочу.

Я застыл. Рядом стоял Алекс. С поцарапанными руками. С исцарапанной душой. Уставший. Сгоревший. Но живой. Живой. Он стоял, как будто хотел что-то сказать, извиниться, оправдаться. Но я лишь посмотрел на него. Долго. Словно впервые по-настоящему увидел. И тогда… я положил ладонь на разбитое стекло. Провёл пальцами по царапинам.