Горло сжало так, будто невидимые пальцы обхватили его. Амели провела пальцем по экрану, будто могла стереть эту грусть, смягчить боль, которая сквозила в каждой букве. Она не ожидала таких слов – таких глубоких, таких… настоящих. В них не было пафоса, только чистая, незащищённая правда.

"Боже…" – прошептала она, и голос дрогнул.

Она представила его: совсем юного, потерянного, стоящего у могилы отца. Сжатые кулаки, стиснутые зубы, слёзы, которые он, наверное, не позволил себе пролить. "Будь сильным".

И он был.

Она видела это в его глазах на других фото – в том, как он смеётся с братом и сестрой, как целует маму в щёку, как качает на руках маленькую племянницу. Он был сильным. Но в этой силе не было жестокости – только тепло.

Дальше – пляж, волейбол, смех. Престон в шортах, мокрый от моря, застывший в прыжке. Они большой семьёй играют в мяч, песок летит из-под ног, а в воздухе висит звонкий смех. Мускулы его спины напряжены, капли воды сверкают на коже, как бриллианты под лучами солнца. Она задержалась на этом кадре дольше, чем стоило, и тут же одёрнула себя: «Амели, хватит глазеть, как голодная рысь! – но всё равно не могла отвести взгляд. Ладно, пять секунд – и хватит. Одна… два… три… Блин, он вообще реальный?»

Фото за фото – он почти всегда с семьёй: все счастливые, радостные. На одном снимке они все в пижамах, с попкорном, перед гигантским телевизором. Потом – Рождество. Вся семья в одинаковых свитерах с оленями. Она рассмеялась: "Я бы тоже так хотела…" Как же это мило! Амели на секунду почувствовала себя странно. Будто заглянула в чужой дом через окно и увидела то, о чём иногда мечтала в тишине, когда ночь была слишком длинной, а одиночество – слишком громким.

Но рассказов не было. Ни намёка. Только семья, работа, редкие рецензии на книги.

Судя по отсутствию фото с девушками, Амели сделала приятное для себя открытие: "Ага, вероятно, девушки нет." Почувствовала облегчение, которое тут же попыталась заглушить. «Хотя, даже если бы она была, то какая-нибудь изящная особа, которая не заказывает острый двойной ролл с говядиной в круглосуточном магазине»

Она посмотрела на вино, его тёмный оттенок напомнил ей цвет его волос при определённом освещении, и добавила: «Да ещё и запивающая всё это красным». Долила остатки бутылки в бокал, наблюдая, как жидкость играет в свете лампы.

В голове всплыл его образ: идеальный, в безупречно отглаженной рубашке нежно-голубого оттенка, под которой угадывалось спортивное тело – не накачанное до неестественности в спортзале, а созданное на теннисном корте, где он, вероятно, играл с аристократической страстью, или во время утренних пробежек по осеннему парку. Эти чёртовы ямочки на щеках, глубокие и выразительные, которые появлялись только когда он улыбался искренне, по-настоящему, а не из вежливости – тогда его глаза становились теплыми, как солнце в янтарном вине…

Она стиснула челюсти так сильно, что в висках застучало, вспоминая, как уснула за столом перед ним – на щеке красовался нелепый отпечаток от скрепки, волосы торчали в разные стороны, словно её только что протащили сквозь куст боярышника, а эта несчастная блузка… "Амели, ну какой же позор, – мысленно застонала она, – он наверняка решил, что ты просто дура, неуклюжая, нелепая дура!" Губы сами собой скривились в горькой гримасе, пока она листала его фотографии. Наверняка в университете на него вешались все девчонки. Еще бы! – мысленно фыркнула она, разглядывая его снимки.

И вдруг – озарение, как удар тока. «Йель Литературный факультет."

Её пальцы залетали по клавиатуре, будто одержимые. Архивы, списки выпускников, студенческие публикации в малотиражных журналах. Минуты превращались в часы, вино закончилось, оставляя на дне бокала лишь тёмно-рубиновые следы, а она копала глубже, как археолог, ищущий потерянный город, как детектив, распутывающий сложное дело.