В апреле 1951 года, под интенсивным внутренним давлением, президент Трумэн подписал новый указ, понижающий планку отставки до просто «обоснованного сомнения» в лояльности. Из более чем девяти тысяч государственных служащих, допущенных к работе по прежним стандартам, дела более двух с половиной тысяч были открыты заново. Среди них было и дело Джейн. В сентябре Конрад Э. Сноу, председатель Комиссии Госдепартамента по проверке лояльности, запросил ФБР о деле Джейн[392]; он хотел знать теперь о ее регистрации для голосования, членстве в профсоюзе и когда именно она изменила свои взгляды на участие Америки во Второй мировой войне. В отчете, пришедшем из Балтиморского офиса ФБР, цитировались слова информантки, которая разглядела «безнравственность и нелояльность в самой подозреваемой и в ее окружении»[393]. Правда, «пальцем показать не могу». Другими словами, «нет конкретного свидетельства, что подозреваемая нелояльна». И все же 14 марта 1952 года Сноу написал Джейн, запрашивая еще больше ответов на еще большее количество вопросов.
На этот раз Джейн охватил праведный гнев. Ее ответ в 1949 году ограничился тремя напечатанными страницами с единичным интервалом между строчками. На этот раз примерно за неделю она набросала официальное письмо на восемь тысяч слов, содержавшее самое неординарное свидетельство невероятного обострения патриотического чувства, какое можно когда-либо встретить[394].
«Прилагаю нотариально заверенные ответы на ваш опросный лист», – писала она Сноу 25 марта. Ответы предполагались подробные, объяснила она, и она не станет пытаться втиснуть их в то ограниченное пространство, которое для них выделено. Более того, поскольку она «склонна к редакторским заметкам и предисловиям, и все такое», она взяла на себя смелость «приложить к ответам предисловие» – предисловие! – и даже побеспокоилась объяснить, зачем ей это понадобилось: она решила, что ее «вероятно, заподозрили в том, что она тайно симпатизирует коммунистам или подвержена коммунистическому влиянию». Чтобы Сноу или остальные, спрашивающие о ее симпатиях, смогли понять ее ответы, ей нужно поместить себя, свою жизнь, семью и самые важные для себя ценности в контекст. Она писала своему следователю:
Это все еще шокирует меня, хотя в наше время всем нам следовало бы привыкнуть, осознать, что американцев можно официально спросить об их профсоюзном членстве, политических убеждениях, читательских интересах и т. д. Мне это не нравится, и еще меньше мне нравится страх, который это вызывает.
И все же она понимала, что в отношении некоторых госслужащих это могло быть необходимо. «Я не препираюсь с вами в ответах на приложенные вопросы и не пытаюсь чего-то избежать. Я хочу, чтобы вы знали, что я чувствую». Итак, она начинает.
Прежде всего, меня воспитали в убеждении, что в смиренном подчинении господствующему в настоящий момент мнению нет никакого достоинства. Я склонна верить, что простое подчинение приводит к стагнации общества, что американский прогресс в большей степени обязан возможности экспериментировать, инициативе, удовольствию и свободе обдумывать необычные идеи.
Она продолжила, рассказывая о своих свободомыслящих предках с обеих сторон семьи. О тех родственниках с виргинской стороны, что выступали против выхода из союза с Севером или рабства накануне Гражданской войны и впоследствии стали республиканцами на стойко демократическом Юге. Она гордилась и «более отдаленной родственницей, квакершей, которая, веря в права женщин и женские способности, установила собственный маленький печатный станок, чтобы издавать собственные работы, не используя мужской псевдоним». Американская традиция свободы уклоняться от общепринятых точек зрения, заявляла она, для нее не клише. Это священная жизненная ценность.