В ней взрослая Джейн Джекобс отнюдь не рассматривает Хиггинс через призму ностальгии и не позволяет изображению простого деревенского прошлого – Хиггинса, возможно, и бедного, но при всем этом более благородного – разрушить свои воспоминания о нем. «Мы можем оплакивать исчезновение старой естественной жизни и те интересные пути, которыми она прошла»[166],– напишет она, но сама она не потакала тому ходу мысли. Не уподоблялась Джейн и Хорасу Кефарту, летописцу Дымчатых гор с его любовью к горцам и восхищением их образом жизни. Наверно, время, проведенное в Хиггинсе, могло разжечь в ней желание вернуться, восстановить старые связи, посвятить себя жизни тех, кого она встретила в 1934 году. Но она, кажется, больше так и не вернулась в Хиггинс и не переписывалась с кем-либо, кого там встретила[167]. Регион Эшвилла прославился своими ремесленниками и музыкантами, стал популярным местом для туристов и пенсионеров (включая брата Джейн Джима и его жену Кей, к которым она приезжала в 1988 году), а также фотографов, которые не могли наглядеться на горные туманы, медвежат и больших скачущих оленей, сверкающие водопады и дубы в осеннем сиянии. Джейн не была слепа к этим чарам; она назовет это место «магическими холмами с лиственными лесами и звонкими стремительными ручьями»[168]. Но не они произвели на нее самое глубокое впечатление.

Нет, Джейн все последующие годы угнетало что-то более темное и мрачное: нищета Хиггинса, его позорный упадок в течение многих поколений, драма исчезновения старых ремесел. Джейн будет писать о том, как до приезда тети Марты из обихода исчезли свечи, о семьях, вынужденных «обходиться пламенем очага»[169]; о древней реликвии – мельнице сорго, «приводившейся в движение бредущим по кругу мулом»; о ткацких станках, ремонтируемых так неумело, что ткань, которую они делали, была самого низкого качества, «слишком тонкая в одних местах, слишком плотная в других, комковатая и разваливающаяся у кромки». Джейн расскажет своему сыну Неду, что приготовить кофе в Хиггинсе означало взять горшок со старой кофейной гущей и раз за разом пропускать через нее кипяток, бесконечно; она попробовала это пойло и «чуть не умерла». Каким бы ни было искушение описать этот лесной мир в более теплом свете, такая утрата ремесел, мастерства и экономической жизнеспособности казалась ей трагедией.

Почитаешь отчеты Марты Робисон, публичные или частные, почитаешь статьи, написанные о Хиггинсе, – и трудно избежать вывода, что маленькое горное захолустье зависело от благотворительности. Когда обозреватель Presbyterian Advance рассказывал о ее работе в сентябре 1932 года, он назвал это «захватывающей историей окружного центра Хиггинса и его предприимчивого директора Марты Э. Робисон»[170]. И это действительно захватывающая история, если только взглянуть на нее под правильным углом. Но его рассказ заключает просьба о помощи – нужны радио, и «фонограф, и побольше хороших записей», и электрогенератор Delco. Любое письмо к мисс Робисон, в котором «предлагается прислать подарки, – заверяли читателей, – получит немедленный ответ». И эти трудные времена в Хиггинсе, начавшиеся задолго до Великой депрессии, начались не по причине урагана-убийцы, весеннего наводнения или расового угнетения. Жители того самого отважного английского происхождения, чьи предки первыми колонизировали Америку, работали в поте лица, «были веселы и полны любопытства, так же умны, как любой из нас, – будет вспоминать Джейн. – Они ничуть не походили на безответственных и неотесанных деревенщин из комиксов»