– Так. Всё в порядке. Значит, правда, птиц Павел прогнал вчера.

Из раковины выглянула трёхцветная кошка, лениво улыбнулась вошедшему в кухню сторожу. Встряхнулась, заставив звенеть колокольчик. Он висел на голубой атласной ленточке на шее.

– Ленточка под цвет глаз, – зачарованно молвил гость.

– А, Катя, – спохватилась хозяйка. – Опять в раковине дрыхла?!

– Это ваша?

– Это моя напарница.

– А птиц прогнала она? – недоверчиво протянула Елена.

– Нет. Говорю же: Павел.

– А каких птиц? – Вызволитель расслабился и засыпал.

– Райских, райских, Степаныч! – хрипнула Инга, а после, вполголоса, всё ещё осматривая углы, добавила: – Прилетали раньше времени.

Дядя Лёша насторожился:

– То есть, как? Вы их прогоняете?

– Птицы – не ангелы. И у Павла, между делом, на чердаках проживают какие-то. Он их прикармливает. – Дева насупилась. – Мне они душу мучают…

– А в окно посмотреть могу? – попросила Дмитриевна.

– Да на здоровье.

Вызволенная, взяв дядю Лёшу под руку, притулилась к незнакомому оконному откосу, чистому, не знавшему пожаров. Вид за умытым стеклом радовал. И в ненормальном своём, трёхступенчатом виде Пантелеевский дом был светлее и праздничнее Переяславского.

– Светлый он, – рассудил наблюдательный гость, – оттого, что стены в светло-розовый выкрашены.

Подражая интонациям Павла, хранительница поправила:

– Наоборот. Его всю жизнь выкрашивают в светлые тона – оттого, что он праздничней моего. По натуре. Но лично мне по душе мой. Суровый.

Сторож кивнул и возобновил изучение Павлова дома. Обычная, шестиэтажная крайняя левая часть подчёркивала среднюю, двенадцатиэтажную, и правую – восемнадцати. Он помнил, что правая часть – крыло, выступающее в сторону проезжего участка Пантелеевки сильнее главного объёма, почти идентичного Переяславскому дому. Перехватившая взгляд сторожа Инга прокомментировала:

– Крыло поуже будет. И лифтовая его башня – уже. Его в своё время приделали к дому из-за наличия лишнего места, клочка земли. Эй, а заметно, что и центральная часть Пантелеевского от моего отличается? А? Прямо под крышей маленькие окошки, но боковые фасады – без окон, глушняк. Мой вон прорезан окнами весь. У лифтовых башенок, разве что, окна чердачные прячутся по бокам, и… страшноваты: без стёкол, кирпич осыпается. У Павлова дома окошки по центру башенок. Видишь? Три штуки у каждой из тех, что пошире, и две – у башни крыла. Птицы в них и сидят твои.

– Понял.

Пантелеевский дом очаровывал. Стены мнились обтянутыми плотнейшей шершавой тканью, напитанной нежностью фонарей.

– Никогда не видала, чтобы бархат мягчал от света, – промурлыкала в полосатом костюмчике Дмитриевна. – Светлый бархат с тёмными окнами.

Дяде Лёше пригрезилось, что в Пантелеевском доме находятся только Зоя и лемуриец с Игнатьевым, и потерял мысль о них, переключившись на кроны деревьев, расстелившиеся под карнизами рыхло-зелёной постелью. Степанович высунулся и заметил, что в кронах сидят белые голуби. Они приветливо и гипнотически глазели, ворочая головками, курлыкая. И он смотрел, смотрел, смотрел на птиц, теряя ощущение времени, забывая о Елене Дмитриевне, об Инге… Вдруг голуби разом занервничали, поворачивая головки к Пантелеевскому дому.

– ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!!

Очнулся. Моментально увидел в окне через двор Зою, которую пытались оттащить вглубь.

– Уйдите с дороги. – Инга, лупя по органам зрения лампочкой, протиснулась между сторожем и вдовой. – Ёлы-палы, этот гад всё-таки забрался в дом! Где там Павел? Катя! Идём со мной! Скорей!!!

– Не пойду.

– Как это?

– Не пойду, и всё. Спать хочу.

– Ах ты… Степаныч?

– Куда ж я денусь, – мобилизовался дядя Лёша, наблюдая, как наглая говорящая Катя укладывается спать обратно в раковину.