Жил Алексей Степанович в Балканском Большом переулке, до которого идти минут двадцать. На полпути к трём вокзалам переулок вливался в улицу Каланчёвскую, разделявшуюся ниже на два рукава: Пантелеевку и Переяславку. Сторож брёл против течения. Дом его, терявшийся в золотой дали, приходился почти ровесником Пантелеевскому и Переяславскому. Про него иногда хотелось сказать «праотец нынешних бизнес-центров», их прообраз, ручной работы. Маленький, без деловой агрессивности и – жилой. Хороший уютный дом. Номер четырнадцать. С башенкой.

Дядя Лёша проковылял по Балканскому, под утренне-пряными тополями, к своему угловому подъезду, и дом заботливо абсорбировал сторожа, дабы баюкать в дремотном тёплом нутре. И дополз до кровати, обмяк, точно часы, проглотившие градину, – выключился, упав, не раздевшись, на покрывало. Спал до упора, до пяти тридцати утра последующих бессолнечных суток. Кемарил и днём – в обнимку с шипящим радио. А дежурство, новое, приближалось. Приблизившись, оно вобрало дядю Лёшу и огорчило отсутствием ангела. Да нет, всё хорошо. Ветреная ночная улица с ним и с Михалычем, Сеней пребывала в гармонии, на душе пели птицы, а то и коты, и, тем не менее, ангела не хватало. Не хватало его и в другие дежурства, накатывающие совместно с двадцатыми числами мая.

«Она со мной не хочет больше связываться, – убивался дежурящий возле труб. – Но за котёнка извиниться бы могла».

– Скоро пух тополиный попрёт, – доложил Михалыч, скривившись.

– Да без разницы, – возражал Сеня. – Прочитать бы чего хорошего. Дрянь ведь одну выпускают. Хорошего… И тогда – что черёмуха, что те пух, что мороз – да гори оно всё синим пламенем.

– А домино? – рявкнул Михалыч.

Их напарник мотал на ус: «Стоп-стоп-стоп, Сеня прав. Отвлечься бы. Почитать. Хорошего. Библию не читал лет сто».

Поискав в полусонной родной квартире, он собрался сходить за Библией к Павлу и решить два вопроса в одном, ибо с Павлом стоило побеседовать и об Ирине. Без предлога идти не желалось, а вон тебе и предлог.

Павел сидел на крыше с кефиром, о чём дядя Лёша, естественно, не подозревал. Ждал в подъезде. Извёлся, звал его так и сяк, но – ни тени хранителя, ничего… Сторож бросил бычок на ступеньку, сплюнул.

Возмущённый глас Павла ворвался в подъезд сейчас же:

– Надо же, вы – хамьё!

– О, сработало.

– Что?

– Я вас ждал-ждал.

– Подотрите-ка за собой.

– Дайте Библию.

Внешний вид хранителя, пришедший по завершении злоключений с Вовкой в норму, от слова «Библия» вышел за грани нормы в верха – вдохновенно порозовел, подобрел. Сторож воспользовался:

– Скажите мне, что происходит? Где Ирина? Она не спустится ко мне никогда? Всё кончено?

– Здрасьте. А интересно, почему вы к Инге не сходили в гости?

– Неудобно даму тревожить. Я к ней раз через поручение приходил, а… вот…

– Никуда вы не денетесь.

– Я?

– Вас эдак запросто не отпустят. Нате Библию. – Павел шагнул вправо, откинул крышку почтового ящика, висящего на двери, извлёк требуемое и довесил фразой: – Спустится-спустится. Извиняйте, а я покамест посплю.

– Добрых грёз.

С Библией он дошёл до Переяславского дома, до таблички «ГАСИС». И – охнул. Табличка сменилась почтовым ящиком. Когда, смущённый, поднимал его крышку, померещился Ингин хриплый смешок, сама не являлась.

«Какая фифа», – цедил вызволитель сквозь сигарету, выуживая из почтового мира альбом с репродукциями картин.

– Иеронимус Босх. Ой, спасибо.

Обе книги прижались к груди, ноги сторожа допетляли до лавочки у песочницы в пыльно-обыденном измерении потрясающего двора. Сторожу с книгами селось на час или три. Читалось, листалось. Ребята, игравшие у песочницы, с палками, криками, и отвлекали его, и вовлекали в глубины далёких космичных недетских комнат, в пространства огромных нездешних лестничных клеток с окнами в смысл. А дети играли во что-то неясное. Хором кричали без устали: «Чур, не я!»