(но, разумеется, отнюдь недостаточной самой по себе) части будущего «стратегического рывка» во внешней политике в целом. Иными словами, данное положение было актуально как для Пруссии «раннего» Фридриха II (когда страна впервые стратегически задумалась о своей роли в Европе и мире), так и современной Германии, столкнувшейся с риском деградации позиций на международной арене, особенно на рубеже 2010-х – 2020-х годов. До безоговорочной капитуляции во Второй мировой войне наличие большой военной мощи и способность её эффективно проецировать как минимум в Европе являлись не просто символами, но своеобразным «барометром» дееспособности прусского, а затем германо-прусского и германского государства.

Формируясь уже в первой половине XVIII в., это положение стало аксиоматичным с правления Фридриха II (1740–1786), проведшего успешную военную реформу. Выиграв Силезские войны, он утвердил Пруссию в качестве нового, второго и во многом альтернативного официальной Вене центра притяжения на уровне германских земель, находившихся в состоянии раздробленности. Если блестящие победы прусского оружия на южном (против австрийских Габсбургов) и западном (против Франции) фронтах в первые годы (1757–1758) Семилетней войны утвердили Пруссию в положении одной из европейских держав, то последующие поражения – особенно от российской армии при Кунерсдорфе 1759 г. – поставили официальный Берлин перед угрозой полного политического краха[7]. Лишь «чудо Бранденбургского дома»[8] позволило Пруссии удержать большинство позиций, перед тем уже утраченных в ходе Семилетней войны, притом будучи на «последнем издыхании» в военном отношении. Не этим ли фактором объяснялась последующая осторожность Фридриха II во внешней политике, особенно в вопросах боевого использования королевских войск?

Полный разгром прусской армии в сражениях при Йене и Ауэрштедте в октябре 1806 г. привел к обрушению не только военной мощи Пруссии, но и её «государственной машины»: символом этого стала стремительная (в течение 1–2 месяцев) капитуляция массы сильных крепостей в западной и центральной частях страны, означая установление над страной контроля наполеоновской Франции[9]. Прусское королевство оказалось на грани исчезновения с политической карты мира. И хотя усилиями российской дипломатии Пруссия была сохранена, она оказалась в тяжелейшей разноплановой зависимости от Французской империи. Одним из символов этого стало прецедентное в истории страны (точнее, первое, но отнюдь не последнее) установление жёсткого «потолка» численности прусской армии, т. е. лимитирования развития мощи вооружённых сил страны. Военная реформа Г. Шарнхорста – А. Гнейзенау стала органичной составляющей широкого комплекса преобразований Пруссии на рубеже 1800-х – 1810-х годов. Эти трансформации на практике открыли возможность быстрого количественного и качественного роста военного потенциала страны, во многом благодаря его использованию в коалиционных войнах с Францией в 1813–1814 и 1815 гг., позволив официальному Берлину вернуть роль европейской державы.

Объединению Германии «железом и кровью» под эгидой Пруссии при О. фон Бисмарке, достигнутому в результате австро-прусско-датской (1864), австро-прусской (1866) и прусско-французской (точнее, германо-французской, 1870–1871 гг.) войн, способствовала продуктивная военная реформа, осуществленная при ведущем участии Х. Мольтке-старшего. Она обеспечила официальному Берлину сильные военно-стратегические позиции, позволив ему не только создать Второй рейх, но и впервые поставить в практической плоскости вопрос о превращении в мировую державу. Итогами попыток выстраивания германоцентричного миропорядка, важнейшей составляющей которого была концепция германоцентричной «Mitteleuropa»