«Дорогостоящий проект окупился» – так писали в рекламных голограммах, скрывая, что его основой стали контракты с нищими. Бегущие с перенаселенной Земли, они не понимали, даже воздух здесь станет товаром: пока наверху наслаждались синтетической свежестью внизу дышали переработанным ядом, пропущенным через дешёвые очистители.

Эмерик окинул зал взглядом, чувствуя диссонанс. Он привык к холодному металлу кораблей и пустоте космоса. Здесь же всё было искусственным – блеск фресок, улыбки гостей, словно кто-то вычислил идеальную формулу «роскоши».

– Он точно будет здесь? – пробормотал Эмерик, избегая зрительного контакта.

– Да, – ответил Айзек, внимательно следя за залом. – Этот человек может исполнить любое, даже самое грязное желание.

– У меня лишь одно «грязное желание» – покончить с этим делом.

– Нам нужно вести себя естественно. Что вы обычно делаете на приёмах?

– Пью, – коротко бросил Эмерик, хватая бокал с подноса.

– Наш штурман вас испортил, – сухо заметил помощник, отдавая предпочтение воде.

– Пара глотков алкоголя помогает ему заснуть, а в последнее время и мне. Ему тяжело жить, когда в голове живёт целый корабль.

В этот момент на сцену вышла певица. Её платье, ниспадая волнами, переливалось перламутром, словно каждый её слой был соткан из света. Даже в этом зале, где роскошь стала обыденностью, её наряд выделялся.

Она начала петь. Голос, пронизывающий и нежный, заставил Эмерика замереть. Текст песни неумолимо резал:

Мир не станет утром проще,

Как бы гены не старались.

Он пронзён лучами власти,

И кричу я: «Хватит, хватит!»

Эту сущность не исправить,

Даже если шрамом выжать.

Всё, что только нам осталось —

Не забыть о нашей жизни…

Эта женщина, чьи песни обличали коррупцию, избегала репрессий – слишком влиятелен был её отец, один из членов Совета. Говорили, он закрывал глаза на её «эксперименты с искусством», пока она не переходила незримую черту. Но пела она не из бунтарства, а из боли. Ходил слух, что сто лет назад она была влюблена в солдата, который устал и бросил службу. В итоге модификацию не продлили, и он быстро состарился, а затем умер.

Звуки виолончели сплетались с электронными вибрациями, напоминая Эмерику гул квантовых дезинтеграторов. Он закрыл глаза – и вновь увидел Плутон: полуразрушенные гравиплатформы, застрявшие в вечной мерзлоте шахт, где единственной музыкой был вой искажённых силовых полей.

Себя меняя,

Себя теряю я,

Оставив только звёзды

И мир вокруг себя…

Эмерик взглянул на Айзека. Представление, очаровавшее зал своей провокационностью, не оставило и следа на этом каменном лице. Айзек смотрел на сцену так, будто изучал отчёт о повреждениях двигателя: брови сведены, губы сжаты в тонкую нить. Ни восхищения, ни любопытства – лишь холодный расчёт.

Это удивило Эмерика. Он всегда считал, что земляне – ценители изящного. Люди, чьи души трепещут от стихов Ремакса-младшего или симфоний Церерианского цикла. Но Айзек ломал шаблоны. Возможно, ошибка крылась в нём самом. В его плутонианском прошлом, где «искусство» означало узоры инея на шлеме скафандра, а «роскошь» – лишнюю порцию синтетического протеина.

Айзек резко толкнул его локтем.

– Пора двигаться. Мы здесь не для эстетических экзерсисов, —прошептал он, едва шевеля губами. – Я уже вижу нашу цель.

Эмерик кивнул, стиснув зубы. Они нырнули в толпу, где гости, словно марионетки, вернулись к своим ролям: смех, бокалы, фальшивые комплименты. Зал гудел, как улей, опьянённый нектаром лжи.

Капитан и помощник остановились у рощи искусственных яблонь. Ветви, выращенные в орбитальных оранжереях, отбрасывали узорчатые тени, создавая иллюзию уединения. В нише, затянутой дымкой ароматических испарений, стояли двое.