Рассмотрим аргументы Бокля относительно неподвижности нравственных начал даже вне идеи права (ее развитие будем обсуждать более):

«В мире нельзя найти ничего, что менее бы подвергалось изменению, нежели великие начала, из которых состоят нравственные системы. Делать добро другим, жертвовать для их пользы своими желаниями, любить ближнего как самого себя, прощать врагам, сдерживать страсти, чтить родителей, уважать тех, кто выше вас, – в этом и немного другом состоят существенные начала нравственности, но они были известны много тысяч лет назад, и ни одной йоты, ни одного параграфа не прибавили к ним проповеди, поучения и афоризмы, какие только могли произвести теологи и моралисты»[87].

Очевидно, что Бокль ошибался, предполагая, что нравственные регулятивы содержательны. Без всякого сомнения, что как первобытный человек, так и мы одинаково имеем идею добра, но понимаем ее далеко не одинаково. Например, возьмем одно начало из содержания идеи добра, начало идеи любви к ближним, и посмотрим, как оно развивалось.

Прежде всего само понятие ближнего постепенно расширялось. Так, первобытные полагают обязательным делать добро лишь для членов своего племени, восточные народы считают ближними только единоверцев, классические народы называют ближними лишь жителей одного города, только христианство стало понимать под ближними всех людей.

Правда, Платон и стоики стремились расширить понятие ближнего, но робко и притом без влияния на действительную жизнь. Платон один раз решается высказать мысль о братстве людей, но с оговорками, почти как нелепость, которая случайно взбрела ему в голову. Так, в кн. III «Республики» приводится такой диалог: «Каким способом мы можем убедить правителей государства или по крайней мере других граждан в одной выдумке, которая тем не менее очень полезна?» – Какая эта выдумка? – спрашивает один из учеников. – «Она не нова, – отвечает Платон; она появилась в Финикии, как говорят поэты, которые как будто убеждены, что она была реальным фактом в некоторых местах, но лишь как предание дошла до наших дней; я не знаю даже, осуществилась ли она когда-нибудь, ибо нелегко заставить ей поверить». – Потрудись сказать, что это такое. – «Когда ты услышишь, ты поймешь, что она не без основания». – Скажи же и не бойся. – «Я хочу сказать… но, по правде, я не имею смелости и у меня недостает слов, чтобы убедить в ней членов правительства и воинов и, наконец, остальных граждан, чтобы они не приняли за сновидение проект воспитания, которое мы хотим им дать, внушив им, что они воспитывались и образовывались в груди Земли; что она – мать их и всего, что им принадлежит; что, образовав их, Земля выбросила их на свет; что они должны, таким образом, смотреть на Землю как на общую мать и кормилицу, смотреть на всех, как на братьев, вышедших из одной утробы».

Римские стоики провозгласили эти начала с большей уверенностью, но лишь как pia resideria. «Я по природе, – говорит Марк Аврелий, – существо разумное и общественное. Я имею родину и отечество. Как и у Антонина, моя родина – Рим; но, как у человека, мое отечество – мир. Варвары, рабы, бедные, безобразные, уроды – все одинаково принимаются, как граждане, в эту истинную республику, и никогда в ней не будут произноситься имена высших и низших, благородных и низких, господ и рабов. Сущность этой республики – всеобщность; ее первый закон – равенство; ее цель, как и ее свойство, человечность»[88]. Читатель замечает, что для Марка

Аврелия даже pia resideria считать безобразных и уродов за людей, признавая за ними право на существование. Так медленно расширялось само понятие ближнего.