Перед ним возникли лица родителей – любимые, родные лица. Нет. Что же это я? Как я могу сомневаться? Мои, мои мать и отец, единственные, горячо любимые, родные…

Эдип миновал арку, служившую выходом, и, совершенно забыв про ожидавших его слуг, быстро зашагал по темной улице в сторону дворца. Мысли молодого человека бежали по кругу, то и дело возвращаясь к обидному слову, невзначай слетевшему с чужого языка. Приемыш, подкидыш – какая разница? И правда – никакой. Так сразу и не разберешь – что обиднее, в самом деле. Выходит – моя мать мне не мать, отец – больше не отец. Разве это может быть? Все его существо восставало против такого чудовищного предположения.

Эдип свернул в переулок, чтобы срезать путь и теперь почти бежал по извилистой пустынной улочке между богатыми коринфскими особняками. Дворцовая площадь встретила его сонной тишиной. В темноте парадный вход выглядел угрюмо, приглушенный свет окон фасада терпел поражение перед могуществом ночи. Эдип застыл, вглядываясь в окна: в них угадывалось движение, слабые тени появлялись и исчезали – уставшие слуги спешили выполнить последние приказы неугомонной Перибеи перед тем, как отправиться спать. Ярче освещен второй этаж – родители еще не ложились – они ждут его, волнуются, не спят. Как же я мог хотя бы на миг допустить, что это правда? Какой же я болван, поверить пьяным бредням.

– Подайте на жизнь, господин…

Эдип от неожиданности вздрогнул. Сгорбленная нищая старуха робко дернула его за края одежды. Грязные лохмотья при каждом ее движении источали зловоние, подслеповатые глаза слезились, высохшие руки покрылись коростой, жалкие клочья волос давно не знали расчески, голос дребезжал тихо, но настойчиво:

– Подайте, господин…

Тонкий детский голосок вторил ей из темноты:

– Подайте…

Эдип едва различил худенького подростка, жавшегося к старой нищенке. Голодные глазенки уставились на него, испачканное личико шмыгнуло носом, утерлось тыльной стороной руки. Эдип машинально нащупал кошель в складках платья.

– Твой что ли мальчик? Мать-то где?

– Какая мать, господин… Найденыш он. Так и мучаемся вдвоем, еле живы…

Обычные слова обездоленных людей при других обстоятельствах, возможно, не произвели бы на Эдипа такого впечатления. Сколько раз он проходил мимо нищих попрошаек едва удостаивая их взглядом. Для молодого человека они были скорее неизбежным атрибутом храмов и рыночных площадей – досадные спутники богатого города, гонимые и презираемые успешными благополучными людьми. Такая декорация могла раздражать, к ней можно было относиться равнодушно, но никогда Эдипу и в голову не пришло принять эти существа за одушевленных, живых людей. Проще всего прогнать их с глаз долой – гораздо труднее вернуть к нормальной жизни. Теперь же он напряженно вглядывался в темноту, стараясь разглядеть болезненное личико подростка – ведь на его месте мог оказаться я. Эта невероятная мысль совсем ошеломила Эдипа. Он вдруг ясно представил себя в рваном рубище, едва прикрывающем тело, голодного, униженно просящего подаяние. Рука едва не выронила богато расшитый кошель. Он тоже найденыш, подкидыш. Какая жалкая, незавидная участь. Что ждет этого мальчика впереди? Чему может научить ребенка эта нищенка? Воровать? Просить милостыню? Старуха еще раз дернула застывшего Эдипа – чудной господин: достал деньги, так давай же, не томи.

– Вот возьми… Возьми еще, не бойся.

Перед изумленной старухой блеснули в темноте серебряные монеты – две, три, четыре… Она поспешно запрятала в грязные складки столь неожиданно щедрое подаяние и собиралась убраться восвояси, пока странный господин не передумал. Того и гляди, сейчас опомнится, но Эдип остановил ее: