– Больно жалкий у него был вид. – розовый от вина, Антоний покраснел еще больше.

– Ты вечно всех жалеешь. Добрая душа. Смотри, как бы этот бродяжка блох не напустил.

– Ладно тебе, успокойся. – до сих пор молчавший Клиний, поднялся, кликнул слугу – молодые люди запросто распоряжались в гостях с согласия хозяина:

– Принеси-ка нам еще вина.

Вечер сгущал краски, друзья то и дело осушали кубки – разговор лениво клеился из обрывков фраз и недосказанных мыслей.

– На той неделе надо бы съездить в порт – речь шла о гавани Саронийского залива, удаленной от города на 30 стадий. Туда вела удобная мощеная дорога – приказчик что-то мудрит. Отец велел…– помутневший взгляд Антония уперся в позолоченный кубок – язык поворачивался с большим трудом, его клонило в сон не то от усталости, не то от выпитого вина.

Диомед напротив, был оживлен, глаза блестели – он пытался расшевелить друзей, Эдип и Фарик принялись играть в кости, Клиний, на которого слова философа произвели впечатление, задумчиво ворошил свою шевелюру:

– Я с ним не согласен. Коринфу нужны рабы – а где мы их возьмем, если станем уважать все варварские народы? Кто тогда работать будет?

– Придется тебе самому впрягаться в повозку – Диомед подошел поближе, его фигура практически закрыла выход из беседки.

– Что ты смеешься? Возьми, к примеру, Афины – далеко ходить не будем – они повадились перехватывать наши торговые суда.

Это было новой проблемой для города. Афиняне в самом деле заворачивали корабли, идущие в Коринф из Эгейского моря, вынуждая их заходить в свой порт Пирей. Таким образом, Коринф терял клиентов одного за другим, а с ними и прибыль от несостоявшихся сделок. Понятно, что граждан Коринфа это обстоятельство сильно раздражало и служило темой для обсуждения буквально везде – в бедных и богатых домах, на улицах, в храмах – где угодно возмущенные люди готовы были бесконечно говорить об этом.

– Если верить этому философу, то нужно оставить все как есть. – выронив пустую чашу, продолжал совсем захмелевший Клиний. Сосуд брякнулся об пол, жалобно зазвенел и застыл возле его ног – Нельзя, видите ли, мешать благу афинян. А то, что они мешают нам – это неважно, это совсем другой вопрос. Выходит им можно, а нам остается только понять их и простить – разве это правильно?

– О чем ты говоришь – нет, конечно. – Диомед опрокинул очередной кубок, отщипнул виноград, поморщился – голова закружилась, лицо друга принялось раздваиваться прямо на глазах – он тяжело опустился на узкую скамью.

Из темноты сада неожиданно возникла чья-то физиономия. Диомед икнул с испугу (нельзя столько пить), медленно сообразил – это же слуга.

– За господином Эдипом прислали носилки.

– О, Эдип, ты слышал? Мамочка волнуется. Переживает. Где же это запропастился ее приемыш? Он придет сейчас, ступай, передай: придет, никуда не денется.

– Как ты сказал? – Эдип выронил кости из рук – Приемыш?

– Ну, приемыш, подкидыш – какая разница? Не обращай внимания. Мы все равно тебя любим. – рука потянулась к кубку, и, не добравшись до цели, повисла вдоль тела – Давай лучше выпьем.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– Конечно. Ты не смотри, что я пьян. – Диомед сощурил глаза, пытаясь лучше рассмотреть лицо Эдипа – Ты это что, расстроился, что ли? Ну, что ты. Это же сущие пустяки. Да об этом знает весь Коринф – и ничего.

Он попытался обнять его, приподнявшись со скамьи, и тут же рухнул на место.

– Эдип. Эдип. Ты куда? Постой. Постой же.

Но Эдип уже шел, не оборачиваясь, по пустынной аллее.

Каково узнать в 16 лет, что ты – неродной сын? Как больно, как обидно вымолвить это: я – приемыш, я – подкидыш. Будто наотмашь ударили по лицу. Комок подступает к горлу, предательские слезы режут глаза. Нет. Это неправда. Этого не может быть. Но… чей же я тогда сын? Он все придумал, это лишь глупая шутка пьяного друга. Не стоит обращать внимания на дурацкие слова. Но отчего же сердце растерянно сжимается, внутренняя дрожь бьет ознобом – неужели от выпитого вина? Ничего себе пустяки. А, если это правда? Выходит, я один не знаю того, что известно каждому в Коринфе – так, кажется, он сказал? Приемыш… что-то жалкое есть в этом слове, жалостливое и одновременно презрительное – приемыш, значит чужой, взятый из милости, не по праву занявший чужое место.