И это одновременно пугало и злило.

С начала февраля Свят ни разу не повысил на неё голос – но всё равно ухитрялся как-то транслировать, что часто недоволен.

Недоволен и молчит. Недоволен и молчит.

Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию.

Наверное, я зря крикнула ему, что хочу побыть одна.

Но и делать вид, что не хочу этого, тоже уже устала.

Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати, ночей без ночника и вечеров наедине с собой; но говорить ему об этом она боялась.

Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности – и она потеряет всю.

Почему он наотрез отказывается спать без ночника?

Спрашивать это она боялась тоже.

Откуда столько страха перед беседами о своих желаниях?..

Это жутко неправильно – бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.

Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном.

Точно такой уставший стон уже несколько недель бился в душе.

Помимо неудобных упрямых мыслей о страхе, её ужасно угнетала мрачная неприязнь: неприязнь Артура и Насти.

Откуда она взялась – неприязнь Артура? Что я ему сделала?

Но неприязнь Артура – какой бы странной она ни была – хотя бы ограничивалась часом в день. Неприязнь же Насти лилась на неё бесконечным потоком – и именно в те редкие моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.

– Зачем ты кивнула Марине? – хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди пухлые руки. – Ты должна была посмотреть, как сделает он, – и сделать так же.

– Ещё чего! – возмутилась Верность Себе, сдув с потного лба прядь волос. – Он просто сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!

– Они так долго были вместе, что явно в чём-то друг другу соответствовали: нравится ему это или нет, – задумчиво протянула Интуиция, тоже гладя струны.

Пожалуй, Свят зря прикидывается, что Марины никогда не существовало.

Это его прошлое, по которому он пришёл в настоящее; часть его жизни.

Как Дима – часть жизни её.

В последнее время она вспоминала Шавеля всё чаще.

Не с теплом или ностальгией, нет. С опасением. Настороженным опасением.

Как только в голове начали роиться мысли, что Свята ей порой слишком много, вместе с ними пришло и ужасное беспокойство: а что, если мать права?

Что, если я «ни с кем не могу по-людски»? Что, если я просто волк-одиночка?

– Нет, милая, – прошептала Верность Себе, смиренно подстраиваясь под её состояние. – Ты не волк-одиночка. Просто кому-то уединение нужно реже, а кому-то – чаще.

Из всех, кто сейчас вился вокруг, лучше всех жажду к уединению, пожалуй, понял бы… Олег. В груди что-то медленно сжалось.

Олег был отдельным сортом тревоги; громадным нарывом на теле её спокойствия.

Уж лучше бы она не заикалась Святу о желании перестать скрываться.

От Олега исходила мощная энергетика светлого разума и сильной души.

С ним хотелось… разговаривать. Разговаривать не чтобы использовать возможность сказать, а чтобы получить шанс послушать.

И желание разговаривать с ним сводило сердце такой виной, по сравнению с которой вина за любовь к уединению казалась ребячеством.

…Тишину надрезал плач низкой октавы, и Вера вздрогнула.

Чёрт. Она слишком сильно дёрнула за одну из струн.

А на другой стороне от всей этой суматохи цвела вечная и нежная, мягкая и сочная весна. На другой стороне царил запах горькой мяты, обнимал плечи пушистый плед и пульсировало доверчивое сердце в его бескрайней груди.

На второй чаше весов было то, что стóило всеобщего возмущения и моей усталости.

Будто что-то почувствовав, Вера шагнула к окну и отдёрнула штору; во двор медленно вкатилась и обосновалась на крайнем парковочном месте белая Ауди. Лихорадочно вернув штору на место, она закусила губу и попыталась дышать медленно и глубоко.