Сколько времени он провел в этом состоянии, Федька не знал. Вечность? Мгновение? В этой пустоте время потеряло всякий смысл. Он был никем и всем одновременно, наблюдая за миром, но не участвуя в нем. Это было, как говорил Кузьма, «хуже, чем похмелье, но лучше, чем смерть».

В какой-то момент, сквозь эту блаженную бесформенность, начали проступать звуки. Сначала глухие, неясные, затем более отчетливые. Чьи-то голоса, скрип телеги, хлюпанье грязи под ногами. И, самое главное, ноющая боль в бедре, которая возвращала его к проклятой реальности.

«Вот же ж, черт возьми, – пронеслось в голове Федьки, – неужто выжил? А я уж настроился на вечный покой. А тут опять эта земная суета и, что самое мерзкое, боль».

Он попытался открыть глаза. Веки казались свинцовыми, но он все же сумел разглядеть что-то неясное. Размытые силуэты, тусклый свет. Он был в движении, ощущая мерное покачивание. Словно его куда-то везут. И эта мысль, как ушат холодной воды, мгновенно привела его в чувство. Если везут, значит, он не на том свете. А если не на том свете, то, скорее всего, в плену. Французы. Ну, конечно. Иначе и быть не могло. Какой же дурак будет тащить раненого русского барина, да ещё и в бальной форме, куда-то, кроме вражеского стана?

Он застонал. Голос его был хриплым и слабым.

«Очнулся, каналья!» – раздался над ним грубый голос, произнесенный с характерным французским акцентом.

Федька с трудом сфокусировал взгляд. Над ним склонилось небритое лицо французского солдата. Глаза солдата были полны любопытства и легкой брезгливости.

«Где я, ёж твою кочерыжку?» – прохрипел Федька, пытаясь приподняться. Боль пронзила его с новой силой.

Солдат рассмеялся, обнажив щербатые зубы. «Где, где… В плену, монсеньор. В плену. У нас, у французов. А куда же ещё? Не на бал же вас везти, верно?»

Мир Федьки, только что бывший эфемерной пустотой, вновь обрел отчетливые очертания. И эти очертания пахли французскими солдатами, грязью и неминуемым геморроем. Он был в плену. Ну, что ж. Теперь, когда худшее (то есть, смерть на поле боя) миновало, можно было подумать и о том, как извлечь из этого положения максимальную выгоду. А Федька, как известно, умел извлекать выгоду из любой, даже самой безнадежной ситуации. Особенно если она была связана с женщинами и алкоголем.

Глава 7: Пробуждение в плену

Федька пришел в себя окончательно. Голова гудела, а нога ныла так, словно по ней прошлась вся французская гвардия. Он лежал на чем-то жестком и скрипучем, отчего-то пахнущем соломой и немытыми телами. Вокруг стоял приглушенный гомон, смешанный с запахами сырости и чего-то кислого. Он был в плену у французов.

«Ну что, проснулся, мосье русский?» – раздался над ним голос, не то насмешливый, не то участливый. Федька с трудом разлепил веки и увидел над собой лицо молодого французского солдата. У того были веснушки, и он грыз какую-то травинку.

«Проснулся, будь он неладен, – прохрипел Федька, ощупывая повязку на бедре. – А куда вы меня, мать вашу, притащили? В Париж, что ли? Я слышал, там бордели знатные».

Солдат хохотнул. «В Париж? Да, конечно! Прямо к Наполеону на чай с булочками! Мы сейчас в какой-то заднице мира, мосье. В обозе. Раненых везем, а заодно и таких вот… ценных экземпляров». Он кивнул на Федьку, явно имея в виду его аристократический вид, несмотря на помятую форму.

Федька попытался сесть, но боль пронзила его. «Твою дивизию! Да что ж это за ранение такое? Мне казалось, меня всего лишь поцарапали».

«Поцарапали, – фыркнул француз. – Да вам, мосье, повезло. Пуля прошла навылет, не задев кость. Заживет, как на собаке. Только хромать будете. Ну, первое время, пока привыкнете к мысли, что вы теперь… э-э-э… инвалид войны».