Первый час прошел медленно. Иней сидела все прямее, словно окаменевая. Ее дыхание стало чуть более поверхностным. Ирис ловила на себе ее взгляд – немой, полный растущей паники, которую «Платиновый Иней» отчаянно пыталась скрыть. Появилась легкая испарина на ее идеально гладком лбу, что было немыслимо в их климатически контролируемом мире. Она незаметно потерла сустав указательного пальца.

Начало второго часа. Иней вдруг резко вдохнула, схватившись за живот. Ее тело согнулось в неестественной судороге. Звук, который она издала, был не криком, а скорее хриплым стоном, вырванным из глубины. Все «Бабочки» в «Саду» замерли, уставившись на нее с немым ужасом. Такое не происходило. Никогда.

«Мне… больно…» – выдохнула Иней, и в ее голосе была такая первобытная агония, что Ирис почувствовала ледяной укол в собственном сердце. Лицо Инея, всегда безупречно бледное, начало покрываться красными пятнами, как ожогами. Она скрючилась на скамье, дрожа всем телом. «Пожалуйста… Эликсир…»

Опекающий (не их обычная жрица ритуала, а кто-то младший, с растерянными глазами за маской) подошел, но не ближе, чем на три шага. Он посмотрел на хронограф на стене. «До стабилизации осталось сорок семь минут. Процедура не может быть проведена досрочно. Это нарушит дисциплину и эффективность протокола». Его голос звучал механически, но Ирис уловила подспудную ноту страха. Система дала сбой? Нет, Система исполняла протокол.

Следующие минуты стали для Ирис адом наблюдения. То, что происходило с «Платиновым Инеем», было не болезнью в человеческом понимании. Это было разрушением. Быстрым, видимым, ужасающим.

Боль: Она билась в тихих, но страшных судорогах, ее тело выгибалось дугой, кости хрустели под кожей. Звуки, которые она издавала теперь, были нечеловеческими – хриплое клокотание, сдавленные вопли, переходящие в беззвучный стон, когда силы покидали ее.

Кожа: Фарфоровый блеск померк окончательно. Кожа начала… трескаться. Сначала это были микроскопические линии, как на пересохшей глине, вокруг глаз, на шее. Потом трещины углублялись, становились видимыми, темными. Они расползались по ее лицу, рукам, шее, обнажая не кровь и мышцы, а что-то влажное, тускло-серое, будто гниющую изнутри глину. От нее стал исходить сладковато-гнилостный запах, перебивающий стерильный воздух Института. На локтях и коленях кожа начала отслаиваться лоскутами, обнажая мокнущую, сероватую ткань под ней.

Сияние: оно не просто исчезло. Оно втянулось внутрь, оставив после себя тусклую, серую, быстро разрушающуюся оболочку. Казалось, сама жизненная сила, искусственно вложенная в нее, яростно отторгалась умирающим телом.

Превращение: «Платиновый Иней» исчезала на глазах. На ее месте корчилось нечто чудовищное. Что-то влажное, покрытое трещинами и шелушащимися лоскутами бывшей кожи, с выкатившимися от боли глазами, в которых не осталось ничего человеческого, только животный ужас и непонимание. Ее прекрасные белые волосы стали липкими, поникли, потеряв всякий блеск. Рот был открыт в беззвучном крике, обнажая слишком белые, слишком совершенные зубы – жуткий контраст с разрушающимся лицом.

Ирис не могла оторвать взгляда. Она замерла, как статуя, ее собственное сияние, подаренное «Эликсиром», казалось теперь кощунственным. Внутри нее бушевала буря. Ужас, такой леденящий, что парализовал. Отвращение перед этим чудовищным зрелищем разрушения. И – яростное, громогласное отрицание.

«НЕТ!» – кричал ее разум, заглушая стоны умирающей подруги. «Это не Иней! Это ошибка! Сбой! Они должны остановить это! Сейчас придут Опекающие с „Эликсиром“, и все прекратится! Она вернется! Она должна вернуться! Так не бывает! Мы совершенны! Мы стабильны! Нас защищают! ЭТО ОШИБКА ПРОТОКОЛА! ОШИБКА СИСТЕМЫ!»