Глава 5: Тайна «Ледяного Шкафа»

Шок от смерти «Платинового Инея» висел над Ирис тяжелым, невидимым саваном. Она выполняла рутину – утренние упражнения на грацию, прием питательного геля, прослушивание лекции об искусстве эпохи Просвещения – но все это происходило как бы через толстое, искажающее стекло. Движения были безупречны, лицо сохраняло нейтральную маску совершенства, но внутри бушевал хаос. Картины разрушения подруги накладывались на ее собственное отражение в зеркале. Каждый раз, когда она видела легчайшую тень под глазами или микроскопическую линию напряжения на лбу (реальную или воображаемую), ее охватывал ледяной страх. Ошибка, – упрямо твердил ее разум, но это слово уже звучало пусто, как погремушка. Серое пятно на скамье в «Саду» было слишком реальным. Слишком окончательным.

Наказание настигло ее вечером того же дня. Во время вечернего осмотра у Опекающей Ирис не смогла сдержать дрожь в голосе, отвечая на стандартный вопрос о самочувствии. И – что было неслыханным нарушением – по ее щеке скатилась единственная, предательская слеза. Слеза горя? Страха? Протеста? Она и сама не знала. Но Система зафиксировала «эмоциональную нестабильность, потенциально угрожающую когерентности сияния». Наказание было быстрым и безличным: изоляция в камере рефлексии на ночь. Небольшая, совершенно белая комната без мебели, с мягким, ненавязчивым светом и звуком тихой, успокаивающей мелодии. Предполагалось, что «Бабочка» успокоится, размышляя о своем предназначении.

Но для Ирис эта белая коробка стала камерой пыток. Стены, казалось, сжимались, отражая и умножая образы увядающей, трескающейся Инея. Мелодия превратилась в назойливый гул, напоминающий ее предсмертные хрипы. Паника, холодная и липкая, поднималась по горлу. Ей нужно было выбраться. Куда угодно. Лишь бы не видеть эту ослепительную белизну, не слышать этот фальшивый покой.

Дверь камеры не запиралась на замок – в «Эстетике» не было нужды в тюрьмах, достаточно было угрозы последствий неповиновения. Но страх Системы был сильнее любого засова. Однако сейчас этот страх в Ирис боролся с другим, более животным – страхом сойти с ума в этой белой ловушке. Осторожно, прислушиваясь к звукам коридора (глухая тишина ночного режима), она толкнула дверь. Она поддалась беззвучно. Сердце Ирис бешено колотилось. Она нарушала Протокол. Впервые в жизни осознанно.

Она выскользнула в темный коридор. Ночная подсветка создавала призрачные синие тени. Она знала, что ее могут засечь камеры или патруль. Но инстинкт самосохранения гнал ее вперед, прочь от камеры, прочь от воспоминаний. Она бежала не думая, поворачивая наугад в незнакомые ответвления, где свет был еще тусклее, а воздух пахнул пылью и забвением. Она бежала, пока не уперлась в глухую стену. Тупик. Но в этой стене была дверь. Старая, тяжелая, из матового металла, без сенсорной панели, с простой механической ручкой. На ней висела табличка с полустертой надписью: «Сектор 7-G. Архив. Холод. Доступ воспрещен».

«Ледяной Шкаф». Старое, полузабытое название заброшенного хранилища биопроб ранних когорт, место, о котором ходили смутные слухи как о кладбище неудачных экспериментов. Ирис никогда не интересовалась. Сейчас это было просто укрытие. Она толкнула тяжелую дверь. Она скрипнула, поддаваясь с трудом, и хлынул воздух – ледяной, сырой, пахнущий сталью, химикатами и… чем-то сладковато-гнилостным, знакомым по смерти Инея. Ирис едва не задохнулась, но шагнула внутрь, затянув дверь за собой.

Темнота была почти абсолютной. Лишь слабый аварийный свет где-то в глубине отбрасывал жутковатые тени на ряды высоких металлических стеллажей, уходящих вглубь помещения. На них рядами стояли контейнеры – цилиндры из толстого матового стекла, погруженные в тень. Что было внутри, разглядеть было невозможно. Воздух гудел от работы древних холодильных установок, но холод был не живительным, а мертвящим. Это было царство забвения и неудач.