Евгений не возражал ни против голода, ни против труда, ни даже против экономии на беконе и сливочном масле, что, по сути, увеличивало переходящий к нему капитал. Хотя искренне не понимал, при чем здесь масло в его тарелке и почему впроголодь следует жить ему.

От нечего делать он как-то разбавил кашу больного холодной водой, рассчитывая наконец услышать жалобы, угрозы и требование заменить завтрак на съедобный, но увы, дядя и не пикнул. Съел все как было, чем поверг племянника в недоумение.

Терпения самого Онегина хватило на одну неделю, а дальше пришлось приказать кухарке Глафире готовить приличный завтрак, который ему подавали сразу после первого, пока дядя проделывал утренние гигиенические и водные процедуры. До ресторана «Талон»[4] ему было далеко, но в сытое и оттого хорошее расположение духа Евгения он приводил.

До самого обеда племяннику следовало читать вслух наискучнейшие труды Гомера и Феокрита. И пусть дядя разделял его мнение, что понаписали они чистейшие глупости, чтения это не отменяло. Даже когда аккомпанементом служил храп Андрея Александровича.

Далее следовал скудный, пресный и невыносимо скучный совместный обед, приправленный той же экономией, суетой Лукьяна с подвязыванием салфетки вокруг шеи, укладыванием дополнительных подушек, оброненными ложками и причитаниями. Тревожные и призывные взоры кухарки, которая по распоряжению молодого барина готовила дополнительный обед и каждый день боялась быть в этом обличенной, поскольку запах мяса не спрашивает, куда ему распространяться. Она не могла ослушаться будущего хозяина и нетерпеливо ждала, когда уже Евгений съест свой обед, уничтожив следы ее непослушания старому барину.

Потом племянник высиживал у постели больного бесконечные часы нравоучений и воспоминаний, до тех пор пока они не превращались в хриплые усталые вздохи, переходящие в храп.

До ужина Евгений располагал недолгим свободным временем. Обычно он отправлялся на недолгую прогулку или безмолвно сидел на крыльце, созерцая уходящие вдаль поле и лес.

После ужина, едва спускались сумерки, дядя засыпал и следовало радоваться свободе, но деревня не могла предоставить хоть каких-то развлечений, а потому Евгений постепенно и невольно перенял местные привычки рано ложиться и вставать на рассвете.

Ему полюбились эти утренние свежие и чисто умытые рассветные часы. Ранние прогулки с Козырем – единственным свидетелем и участником его скачек, когда сочный травяной ковер уползает под копыта коня, а темный лес несется вровень по правую руку.

Впрочем, и это незатейливое развлечение ему быстро наскучило. Рассветы стали похожи один на другой, Козырь казался медленным и ленивым, а лес потерял таинственность.

Во всем остальном Евгений жил словно затворник. Узник, запертый с больным и взбалмошным стариком.

Он пробовал читать, но библиотека дяди не могла похвастаться разнообразием, а учетные и хозяйственные книги чуть ли не со времен деда его дяди навеяли такую хандру, что Онегин три дня не мог заставить себя выйти прогуляться.

В итоге дядя остался его единственным развлечением, как и он у дяди.

Лизавета Строганова писала ему исправно, дважды в неделю. На множестве страниц, которые Онегин осиливал не каждый раз, хоть они и были окном в столичную жизнь, она рассказывала все последние сплетни и новости, описывала свои наряды и сны, делилась какими-то мыслями о прочитанных романах и прослушанных операх. Онегин решительно не понимал логику ее суждений, и часто ее письма казались ему нагромождением отдельных, не связанных между собой фраз. Как платье Дарины Александровской повлияло на два сделанных ей единовременно предложения руки и сердца? С чего она взяла, что Турбин вызвал Карского на дуэль из-за нее, если Турбин избирал невозмутимого и недалекого Карского объектом своих насмешек уже много лет, задолго до появления Лизаветы в свете?