В «Елене» Гёте можно заметить ту же тягу к тому, чтобы каждое слово воплощалось в вещь. Эти персонажи – Хирон, Грифон, Форкия, Елена, Леда – в глазах поэта обладают своими чертами и влияниями, и в этой мере они вечны, столь же реальны сегодня, как в начале Олимпиад. Гёте долго обдумывает их, затем свободно выплескивает собственное вдохновение, придавая им зримое тело в своём воображении. И пусть эта поэма смутна и причудлива, как сон, всё же она гораздо увлекательнее многих стройных и выверенных драм того же автора. Почему? Потому что дарит уму чудесную передышку от привычных образов, будит наше воображение дикой свободой замысла и нескончаемым каскадом ярких сюрпризов.

Вселенская природа, слишком мощная для ограниченного «я» поэта, садится ему на плечи и пишет его рукою. И выходит, что когда ему кажется, будто он предаётся пустой выдумке или дикой романтике, на деле рождается точная аллегория. Недаром Платон говорил, что «поэты говорят великие и мудрые вещи, которым сами не до конца вдаются». Все выдумки Средневековья объясняются как маскированное, игривое выражение того, к чему люди той эпохи стремились со всей серьёзностью. Вся магия и то, что ей приписывают, – это глубокая предчувствие могущества науки. Сапоги-скороходы, меч-кладенец, власть над стихиями, умение пользоваться таинственными свойствами минералов, понимать птичий язык – всё это смутные, но верные метафоры движения человеческого ума. Чудесная сила героя, вечная юность и прочее – такие же попытки духа «заставить вещи являть желания ума».

В «Перкефоресте» и «Амадисе Гальском» у верной женщины на голове расцветают венки и розы, а у неверной они вянут. В сказании о «Мальчике и плаще» даже зрелый читатель не может сдержать радостного трепета за добрую Генелас, сумевшую выйти победительницей. И вообще все те эльфийские предания – о феях, которые не любят, когда их зовут по имени, о коварных и ненадёжных их дарах, о том, что, ступив на путь сокровищ, надо молчать, и прочее – я проверил у себя в Конкорде, и оказалось, они ничуть не менее справедливы, чем в Корнуолле или Бретани.

Разве в новых романах всё иначе? Я, например, читал «Ламмермурскую невесту»: сэр Уильям Эштон – лишь маска для распространённого искушения; замок Рэвенсвуд – красивое название для гордой нищеты, а «важное госзадание за границей» – чисто буньяновский приём для обозначения честного ремесла. Мы все можем «застрелить дикого быка, который готов растоптать всё доброе и прекрасное», если научимся противостоять несправедливому и чувственному. Люси Эштон – это всего лишь иное имя для верности, которая всегда чудесна и вместе с тем всегда на краю беды в этом мире.

Но ведь наряду с историями о человеческих нравах и мыслях каждый день пишется ещё одна история – внешнего мира, и человек тесно в неё вовлечён. Он – краткое изложение времени, но и «близнец» самой природы. Его сила в том, что он способен связать себя со всем сущим, все ниточки бытия косвенно или прямо вплетены в его жизнь. Как в древнем Риме все главные дороги начинались на Форуме и расходились на север, юг, восток и запад ко всем провинциям империи, открывая каждому крошечному поселению в Персии, Испании или Британии путь к войскам столицы, так и из человеческого сердца тянутся дороги к сердцу любой вещи – чтобы подчинить её владычеству человека. Человек есть связка отношений, узел корней, плодом которых служит мир. Его способности указывают на явления вне его самого и предвосхищают тот мир, в котором он будет жить, как плавники у рыбы говорят о воде, а крылья у орла в яйце – о воздухе. Без внешнего мира он жить не может. Посади Наполеона на крохотный остров, лиши его возможности действовать на людей, покорять вершины и ставить на кон судьбу – и он будет лишь беспомощно размахивать руками и покажется глупцом. Дай ему просторы, миллионы людей, противоречивые интересы и могущественных соперников – и ты увидишь подлинного Наполеона. То, что ты видишь на поверхности – только тень Тальбота: