Очарование древней трагедии, как и всей старой литературы, в том, что герои говорят прямо – говорят как люди, обладающие здравым смыслом, но не сознающие этого, ещё до того, как рефлексия стала основным занятием ума. Мы восхищаемся античностью не потому, что она стара, а потому что она естественна. Греки почти не предавались рефлексии, зато они были совершенны в своих чувствах и здоровье, будучи лучшими «физическими организмами» мира. Взрослые у них действовали с простотой и грацией детей. Они создавали такие вазы, трагедии и статуи, какие и должны возникать при здоровых ощущениях и хорошем вкусе. Подобные вещи и ныне рождаются повсюду, где встречается чистое телесное здоровье; но по превосходству своей организации древние греки сделали нечто особенное, объединив энергию зрелости с милой непринуждённостью детства. Их быт притягивает нас тем, что в нём узнаётся человек как таковой, мы видим в них то, чем были все мы, будучи детьми; и всегда найдутся люди, несущие эти черты и сегодня. Тот, кто от природы обладает детской непосредственностью и сильным характером, – по сути, грек и оживляет в нас любовь к Элладской музе. Я восхищаюсь гимном к природе в трагедии «Филоктет». Читая эти прекрасные воззвания к сну, к звёздам, к скалам, горам и волнам, я чувствую, как время отступает, словно утекающий прилив. Я ощущаю вечность человека, узнаю родство наших мыслей. Оказывается, греки были окружены теми же явлениями, что и я: солнце и луна, огонь и вода касались их душ ровно так же. И тогда много расхваленная разница между греческой и английской культурой, между классическим и романтическим стилем выглядит надуманной и педантичной. Когда мысль Платона загорается во мне, когда та же истина, что воспламенила душу Пиндара, воспламеняет мою, – времени не существует. Я понимаю, что мы с ними встретились на одном уровне восприятия, и наши души слились в один поток, тогда зачем мне считать градусы широты? Зачем мне считать египетские столетия?

Ученик нашего времени истолковывает век рыцарства, оглядываясь на свой собственный «рыцарский» период. Историю мореплаваний и кругосветных открытий – через свои личные, хоть и крошечные, походы за новизной. Тот же ключ действует и для «священной истории» мира. Когда из глубины древности звучит голос пророка, и он словно перекликается с ощущениями твоего детства, с мольбами твоей юности, ты сквозь обрывки предания и обрядовую громоздкость видишь живую истину.

Иногда к нам приходят редкие, неистовые умы, которые открывают новые стороны в природе. И с давних пор бывали на свете люди божьи, несшие своё послание, которое находило отклик даже у самого простого слушателя. Оттого мы и слышим о треножниках, пророках и жрицах, которым дан был божественный дар.

Для людей, живущих чувственными желаниями, Христос ошеломителен и непостижим. Они не умеют вписать Его в историю, не в силах согласовать Его с собой. Но стоит им возжелать жизни чистой, прислушаться к своим внутренним озарениям, – и их собственное стремление к святости всё объяснит, каждую деталь, каждое слово.

Как легко при этом воспринять «древние верования» Моисея, Зороастра, Ману, Сократа в собственном уме! Я не вижу в них седой старины. Они принадлежат мне так же, как им самим.

И первых монахов, анахоретов можно встретить, не покидая своей эпохи и не пересекая морей. Не раз я видел человека, чья внешняя отрешённость от всякого труда и властная сосредоточенность мысли делали его горделивым «подаяльщиком имени Божьего», и тем самым он вполне мог бы оказаться Симеоном Столпником XIX века, живым воплощением Фиваидской пустыни или первых капуцинов.