Любая история – гражданская, естественная, история искусства или литературы – должна быть объяснена исходя из истории отдельной личности, или она так и останется набором мёртвых слов. Нет ничего, что не было бы нам родственно; нет ничего, что не трогало бы нас: от королевства до подковы на лошади, от университета до ветки дерева, – корни всего находятся в человеке. Базилика Санта-Кроче или Собор Святого Петра – всего лишь неуклюжие подражания некоему божественному образцу. Страсбургский собор – материальное отражение души его творца, Эрвина фон Штайнбаха. Настоящая поэма – это ум поэта, истинное судно – душа кораблестроителя. Загляни в глубь человека – и ты поймёшь, почему его работа оформлена так, а не иначе: как каждая рифлёная кромка или цветовая пядь в раковине изначально заложена в организме рыбы. Вся символика гербов и рыцарства сводится к чувству учтивости. Благородный человек одним лишь произнесением вашего имени придаст ему большую выразительность, чем любые титулы знати.

Наш повседневный пустячный опыт непрестанно подтверждает когда-то услышанные пророчества, воплощая в реальность знакомые слова и знаки, на которые мы не обращали внимания. Как-то, ехав через лес, я услышал от спутницы, что деревья будто бы замирают в ожидании, словно лесные духи приостанавливают свою работу, пока путник не отъедет подальше. Поэты пишут о танце фей, что обрывается, когда слышны шаги человека. И кто видел, как в полночь луна вдруг выходит из-за облаков, тот словно свидетельствовал рождение света и мира. Я помню летний день: мы шли по полю, и мой спутник указал на широкую тучу, тянувшуюся параллельно горизонту, – она была невероятно похожа на херувима из церковной росписи, словно кто-то оживил круглящийся «корпус» и расправил симметричные крылья. Раз такое увиделось в небе однажды, значит, оно может повториться, и вполне возможно, что именно это явление и вдохновило древнего художника. Однажды в извилистой молнии, промелькнувшей в летнем небе, я вдруг ощутил, как точно древние греки подметили природу молнии в руке Зевса. А снежные заносы вдоль каменной стены сразу напомнили мне о классическом завитке, с помощью которого часто оформляют угол башни.

Если бы мы сами окружили себя первозданными условиями, мы бы заново изобрели ордера и украшения архитектуры, как только поймём, что любой народ, в сущности, лишь украсил своё первое жилище. Дорический храм сохраняет вид деревянной хижины, где селился дориец. Китайская пагода – бесспорно, наследница кочевой палатки. В индийских и египетских святилищах сквозит форма насыпей и подземных жилищ их предков. «Обычай высекать жилища и гробницы прямо в скалах, – пишет Хирен в своих исследованиях об эфиопах, – вполне естественно придал нубийско-египетскому зодчеству колоссальный размах: ведь здесь, где глаз привык взирать на огромные природные полости, всё, созданное человеком, без грандиозных масштабов выглядело бы унизительно мелким. Что значат статуи привычных размеров, милые портики или изящные пилоны перед исполинскими залами, у порога которых только колоссы могут сторожить вход, а внутри опираться о гигантские колонны?»

Готическая церковь, по всему видно, берёт исток в простом подражании лесному своду деревьев с их ветвями, перекинутыми аркой для какого-нибудь торжественного шествия. Обвязки на «расколотых» колоннах в храме до сих пор похожи на зелёные ветви, которыми их связывали. Никто не пройдёт по дороге, прорубленной сквозь сосновый бор, чтобы не поразиться «архитектурному» виду этого пространства, особенно зимой, когда все прочие деревья стоят голыми, а сосны сомкнутся над головой, образуя невысокую «саксонскую» арку. В сумерках зимнего леса легко увидеть вдохновение для цветных витражей готического собора – это образы западного неба, проступающего сквозь переплетения голых ветвей. И разве любой, кто любит природу, войдя в древние постройки Оксфорда или английские соборы, не почувствует, что там дух леса одержал верх над умом зодчего, а его резцы, пилы и рубанки лишь воспроизвели мотивы папоротников, цветущих стрел, лик полыни, вяза, дуба, сосны, ели и пихты?