Всё любопытство к древности, вся тяга выяснить тайну пирамид, подземных городов, Стоунхенджа или кругов Огайо и Мексики, Мемфиса, – на самом деле стремление уничтожить это дикое и бессмысленное «там» или «тогда» и заменить его «здесь» и «сейчас». Беллцони копает и замеряет гробницы и пирамиды в Фивах, пока не поймёт, чем именно «страшные чудища» прошлого отличаются от него самого. Как только он убедится, в общих чертах и в деталях, что это дело рук таких же людей, как он, имеющих те же мотивы и цели, которыми руководствовался бы и он сам, загадка перестаёт существовать: его мысль теперь протянулась по всем этим храмам, сфинксам, склепам и оживила их в уме – сделав их частью настоящего.

Готический собор свидетельствует: «Это сделали мы – и не мы». Конечно, создатели – люди, но в них мы не видим «наших» людей. Чтобы понять собор, мы должны встать на место зодчего. Представить себе, как возникали первые святилища в лесной глуши, как бережно мы повторяли первые образцы и понемногу украшали их в меру растущего богатства нации. Тот смысл, который придаётся деревянным резным украшениям, внушил нам украсить целую гору камня, из которой воздвигли собор. Когда мы представим католическую церковь, крест, церемонии, шествия, лики святых и поклонение образам, мы, словно сами, создадим этот величавый храм. Мы поймём, как он мог и должен был родиться. Мы найдём разумное объяснение.

Разница между людьми кроется в их способе сопоставлять явления. Одни судят о вещах по цвету и размеру, по внешним признакам; другие – по глубинному сходству, по законам причины и следствия. Движение ума идёт к более ясному уразумению причин, где не столь важны внешние различия. Для поэта, философа, праведника – всё священно, всё дружественно, в любом событии скрыта польза, любой день исполнен святости, всякий человек божественен. Их взор устремлён к самой жизни, а не к её внешним проявлениям. Каждый химический элемент, каждое растение, каждое животное в своём развитии указывают на единство первопричины и многообразие её воплощений.

Окружённые всётворящей природой, мягкой, текучей, как облако или воздух, зачем же мы такие педанты, что превозносим лишь несколько форм? Зачем считаем важными время, величину или очертания? Душа не признаёт их власти; гений, следуя её закону, играет ими, как малое дитя играет со стариками и в храмах. Гений стремится к первопричине, заглядывая в самое чрево вещей, и видит, как из одного светила расходятся лучи, которые до бесконечности разветвляются, прежде чем достичь нас. Он отслеживает «переселения» природы в мельчайшем живом существе, узнаёт сквозь облик мухи, гусеницы или червя неизменную сущность; через бесчисленные особи – одну незыблемую породу; через разные породы – один род; через все рода – непреложный тип; через все царства живого – вечное единство. Природа похожа на облако, вечно меняющееся и вечно остающееся тем же. Она неоднократно «разыгрывает» одну и ту же мысль, словно поэт, что сочиняет множество притч с одной моралью. Какой-то тончайший дух, сокрытый в грубой материи, умеет сгибать её под свою волю. Самый крепкий алмаз плавится и принимает точную, но послушную форму, и, пока я смотрю, его очертания опять меняются. Нет ничего быстротечней формы, и всё же она никогда себя не отрицает окончательно. В человеке мы можем отыскать следы всего того, что мы называем «признаками подчинения» у низших форм жизни, – и это лишь усиливает его изящество и величие. Так Ио в трагедии Эсхила, обратившаяся в корову, оскорбляет наше воображение, но, когда она возвращается к человеческому облику под именем Исиды в Египте и встречает Осириса (Зевса), она прекрасна, и лишь лунные рога остались на её челе как блистательное украшение, хранящее память о метаморфозе.