Каковы молитвы человека, таковы и его убеждения: если первые – болезнь воли, вторые – болезнь ума. Люди, подобно глупым израильтянам, твердят: «Не говори с нами Бог, а то умрём. Говори лучше ты, говори кто-нибудь, и мы послушаемся». Везде я сталкиваюсь с тем, что мне мешают встретиться с Богом в моём ближнем, ведь тот запер двери своего храма и пересказывает лишь предания о Боге кого-то другого, или брата брата. Любой новый ум привносит новую классификацию. Если ум этот особенно силён, как у Локка, Лавуазье, Хаттона, Бентама, Фурье, то он навязывает свою систему другим, и вот – новое учение. Чем глубже мысль и чем больше фактов она охватывает и делает доступными ученикам, тем сильнее они довольны. Особенно очевидно это в доктринах и церквях: это тоже классификации могучих умов, интерпретировавших базовые идеи долга и связь человека с Высшим. Таковы кальвинизм, квакерство, сведенборгианство. Ученик испытывает восторг, подчиняя всю реальность новой терминологии, словно девочка, которая, изучив основы ботаники, видит, как мир вокруг преобразился. Некоторое время этот ученик ощущает прирост сил от созерцания учительской мысли. Но в негармоничных умах эта классификация обожествляется и превращается в цель, а не в быстро иссякающее средство, так что у них границы этой системы сливаются в глазах с границами вселенной, а звёзды небесных сводов мерещатся им висящими на арке, построенной их учителем. Им непонятно, как «чужаки» могут иметь право видеть и думать; они убеждены: «наверно, вы украли у нас этот свет». Они ещё не понимают, что свет, не загнанный в систему, неподатливый, в любой лачуге может вспыхнуть, хоть и в их собственной. Пусть пока щебечут, считая его своим. Если они честны и поступают хорошо, вскоре их уютный загончик окажется тесным и гнилым, он рухнет, а бессмертный свет снова будет, как в первое утро, юным и радостным, сияя бесчисленными гранями над всей вселенной.

2.

Недостаток культуры собственной души порождает суеверное почитание Путешествий – с их идолами: Италией, Англией, Египтом, которые так манят образованных американцев. Но Англия, Италия и Греция величественны в нашем воображении только потому, что те, кто их прославил, стояли на своём месте неколебимо, как ось земная. В мужские часы мы чувствуем, что наш долг – это и есть наше место. Душа не странница. Мудрец остаётся дома, и когда нужда или обязанность зовёт его в дальние края, он и там остаётся дома, и люди понимают, глядя на его лицо, что он прибыл как посланец мудрости и добродетели, как государь, а не как чужак или слуга.

Я не возражаю против кругосветных путешествий – для искусства, для науки, для благотворительности, при условии, что человек уже «обжит» дома и не бежит за рубеж в надежде найти там что-то большее, чем знает. Тот, кто путешествует ради развлечения или в поисках чего-то, чего при себе не имеет, уходит от самого себя и стареет, находясь среди «старых» вещей, даже будучи юным. В Фивах, в Пальмире, воля и разум его ветшают, как и те руины. Он таскает руины к руинам.

Путешествия – это рай для глупца. Первые же поездки показывают, что от перемены мест счастья не прибавляется. Дома я грезил, что в Неаполе или Риме утону в красоте и забуду свою тоску. Я собирал чемодан, прощался с друзьями, садился на корабль – и внезапно просыпался в Неаполе, где рядом со мной оказывался тот же жёсткий факт: унылое «я», столь же неумолимое и неизменное, от которого я бежал. Я брожу по Ватикану, дворцам, стараюсь «опьянеть» видами и впечатлениями – и не опьяняюсь. Мой «гигант» следует за мной повсюду.