3.

Но увлечение путешествиями – лишь симптом более глубокой болезни, поражающей умственную жизнь. Наш интеллект бродяжничает, а система воспитания поощряет эту беспокойность. Мы «уезжаем мысленно», даже если телу некуда деться. Мы подражаем другим – что это, как не «странствие ума»? Мы строим дома в чужом стиле, украшаем полки чужеземной утварью; наши взгляды, наши вкусы, наши способности тянутся к Прошлому и Далёкому. А ведь душа сама порождает искусства везде, где они расцветали. Художник искал свой образ в собственной голове, применяя свою мысль к делу и к условиям. Зачем нам повторять дорический или готический стиль? Красота, удобство, величие мысли и её самобытное выражение доступны и нам ничуть не меньше. Если американский зодчий будет с вдохновением и любовью изучать конкретное задание: наш климат, почву, продолжительность дня, нужды людей, особенности правления, – тогда он создаст такое здание, что удовлетворит всем этим требованиям, а заодно порадует вкус и чувство прекрасного.

Настаивай на своём, никогда не копируй. Свой собственный дар ты несёшь каждое мгновение, подпитывая его всем путём жизни, а «заимствованным» талантом другого человека ты владеешь лишь наполовину и временно. Никто, кроме Творца, не знает, в чём подлинное призвание человека, – до тех пор, пока он его не проявил. Кто бы мог «научить» Шекспира быть Шекспиром? Или наставить Франклина, Вашингтона, Бэкона, Ньютона? Любой великий человек – явление уникальное. Сципион был именно тем, чем не мог стать никто другой; Шекспира нельзя создать путём штудирования Шекспира. Делай то, что тебе назначено, и нет предела твоим надеждам и дерзаниям. Для тебя и сейчас существует столь же мощная и прекрасная форма выражения, как колоссальная резьба Фидия, как пирамиды египтян, как перо Моисея или Данте, – но это будет иная форма. Душа, богатая во всех аспектах, с тысячерассечённым языком, не станет себя повторять; но если ты слышишь, что говорили эти патриархи, уж конечно, ты можешь ответить им в том же регистре голоса, ведь ухо и язык – органы одного существа. Держись светлых и благородных областей жизни, слушай сердце, и ты сам воссоздашь первозданный мир заново.

4.

И вот – как в религии, образовании, искусстве мы смотрим наружу, так же мы поступаем и в общественных делах. Все хвалятся, что улучшают общество, а никто не меняется сам.

Общество не движется вперёд. Оно теряет на одном фланге столько же, сколько выигрывает на другом. Оно постоянно меняется: было варварским, стало цивилизованным, крестилось, разбогатело, увлеклось наукой, – но всё это не улучшение. За каждое приобретение мы чем-то жертвуем. Накопив новые умения, мы теряем врождённые инстинкты. Сравните благообразного, грамотного, мыслящего американца, у которого в кармане часы, карандаш и вексель, с голым туземцем из Новой Зеландии, владеющим дубиной, копьём, циновкой и одной двадцатой частью шалашика, – вы увидите: да, европеец приобрёл удобства, но утратил изначальную силу. Путешественники рассказывают, что если ударить дикаря топором, его рана через день-два затягивается, будто это удар по мягкой смоле, а европеец от этого же удара умирает.

Цивилизованный человек построил себе повозку, но потерял способность ходить пешком. Он держится на костылях, а не на собственных мышцах. У него дорогие швейцарские часы, но он не может ориентироваться по солнцу. Он обладает гринвичскими морскими таблицами, и, чувствуя, что при нужде их всегда поднимет, не знает ни одной звезды на небе. Он не различает солнцеворота, не знает толком даже равноденствия, и весь яркий годовой календарь не отзывается в его душе никаким «часовым механизмом». Его записные книжки ослабляют память, библиотеки перегружают остроумие, а страховые конторы словно бы увеличивают число несчастных случаев. Можно ли не усомниться, что машины не обременяют нас? Не утратили ли мы в изощрённости кое-что из энергии, а в христианстве, оформленном бюрократией и ритуалами, – кое-что от буйной первобытной добродетели? Каждый стойкий стоик был стоиком, а у нас, в христианском мире, где христианин?