– В Тулу. Я летом туда ездил, поступал в военное училище. Не прошел. Но начальник предложил мне остаться лаборантом кафедры. Год поработаю – и тогда, пообещал генерал, зачислят без экзаменов.

– Это хорошо, – кивнул Густав. – Значит, есть сердце у командира. Значит, не все еще пропало.

Дед потер ладонью бороду, задумчиво уставился в пол. Видно было, как внутри него слова собираются не спеша, одно к одному. Продолжил негромко, почти вполголоса:

– Ты, Junge, только зла на бабу Малю не держи. Я понимаю, больно, обидно. Сам в твоем возрасте не один раз кипел… Но, поверь моему опыту – не все так, как кажется сгоряча.

Он перевел взгляд на Иосифа, чуть нахмурился, как будто хотел сказать нечто важное и нужное именно сейчас:

– Хоть и не родная, а сделала для тебя больше, чем многие делают для своих. Приютила, накормила, подняла на ноги. Все, что могла, отдала – не ради выгоды, а по сердцу. А это, поверь, дорогого стоит.

На короткое мгновение в купе повисла тишина, сквозь которую слышно было, как поезд стучит по рельсам – мерно, упрямо, будто подтверждая каждое сказанное слово.

– А что выгнала… Может, ей показалось, что она тебе уже не нужна. Старики, знаешь ли… У них в голове часто мысли как мусор – откуда лезут, сам не поймешь. А может, совсем другое почувствовала. – Он говорил все тише. – Старость – штука хрупкая. Страх быть ненужным, забытым – он душу сжимает. И разум мутнеет. Такое не объяснишь. Только понять можно. Со временем.

Он откинулся на спинку, взгляд стал мягче, голос – чуть грубее, но с теплом:

– Добрая женщина не может просто так скурвиться. Если в человеке было настоящее – оно не исчезает, просто прячется под обидами, болью, возрастом.

Береги ее в себе. Не обиду – а память. С благодарностью. Она тебя вытащила из ямы. А ты теперь – иди дальше. И неси ее в себе. Вот и все.

Иосиф впервые за весь разговор слабо улыбнулся. А потом, будто вспомнив, окинув взглядом большую семью, спросил:

– А вы куда это полным составом едете?

В этот момент в купе стало подозрительно тихо. Все Мюллеры, до того оживленные, вдруг притихли и переглянулись. Возникла странная пауза.

– Давайте уже спать, – неожиданно велел Густав, с таким тоном, что возражать не хотелось. – Завтра новый день. Еще наговоримся…

***

Он проснулся, как всегда, рано. Солнце, поднимающееся по правую сторону движения поезда, уже высунулось из-за горизонта и заливало купе теплым, золотистым светом. Поезд ритмично отстукивал свои километры. Пассажиры еще спали.

Лишь опа Густав сидел на нижней полке, методично набивая махоркой свою трубку. Старец, видимо, почувствовал взгляд Иосифа – повернул голову, кивнул молча, как старому знакомому, и жестом поманил к выходу, в сторону тамбура.

Стараясь не потревожить тишину, они прошли мимо спящих пассажиров и заспанной проводницы, копошившейся у титана, где уже начинала закипать вода для утреннего чая. Вагоны скрипели, гудели, дышали теплом и сном.

Опа Густав прикурил трубку, сделал пару коротких затяжек и, чуть прищурившись сквозь легкую дымку, произнес почти шепотом:

– Хочу тебе одну нашу тайну открыть, Junge.

Иосиф сразу насторожился. Он невольно обвел взглядом тамбур, потом заглянул в окно межвагонной двери. Вблизи никого. Только шум колес и редкие покачивания вагона.

– Мы сваливаем за бугор. В Германию.

Иосиф вздрогнул, будто услышал что-то запретное. Голос его тоже стал почти неслышным:

– А вас… выпустят?

Медная борода старика затряслась от сдерживаемого смеха. Хотя момент вроде бы был не подходящий, но он все равно хмыкнул, глядя на парня с неожиданной теплотой.

– Пять лет назад, – начал он, пуская клуб дыма, – я сам себе это спросил. Wir lebten damals noch in Sibirien – в Сибири мы жили. После трудармии на Волгу возвращение нам не было, запрешено, но и смысла особого не было. Так мы и остались. В Минусинске. Прожили там почти фсю жизнь.