После освобождения маму выслали. В метрике моего сводного брата указано место рождения – Архангельская область.

А потом ее переправили в Магадан. Там она и познакомилась с моим отцом – тоже ссыльным. Сошлись, как говорится, по беде. Мой старший брат родился прямо в бараке. Уже после смерти Сталина им разрешили переехать в Казахстан – на воссоединение с семьей. Моих бабушку с дедом в свое время депортировали туда из Ставрополья. Так мы и оказались в Аккемире.

Густав вздохнул, покачал головой и тихо сказал:

– Ну что я тебе скажу, Junge… Schwere Wege führen oft zu starken Menschen. Тяжелые дороги – они и людей делают крепче. Ты посмотри на себя – жив, умен, душа есть. А все это… лагеря, ссылки, переселения… Мы ведь все как будто пущены по кругу. То нас кидает, то родных, то детей. Каждое поколение сфое несет.

Он замолчал, задумался на секунду, потом добавил, уже с теплотой:

– Но знаешь что? Ты не сломался. А значит – в тебе крепкая порода. И от матери, и от отца, и от тех, кто с Ставрополья в Аккемир попал. Вот таких людей в Германии и ждут. Не за богатство – за стойкость.

Густав уже собирался войти из тамбура обратно в вагон, когда вдруг остановился на полпути, прищурился и, обернувшись, заговорщически подмигнул:

– Ты только никому. Ни слова. Понял? Делай вид, что не знаешь нашу цель. Я при фсех скажу, будто мы в мавзолей на Красную площадь едем – поглядеть, как Ленин там лежит, не замерз ли.

Иосиф в ответ поднял руку, сделал вид, будто запирает рот на ключ, а потом с серьезной миной кинул невидимый ключ в окно. Густав фыркнул, едва не рассмеявшись вслух, и скрылся за дверью вагона.

***

Не сидится. Не неймется. В висках стучит, словно сердце переселилось туда. Дышать тяжело – когда знаешь больше, чем можно сказать. После душевной беседы в тамбуре, разговор в купе как-то не клеился. Все будто отдалились, притихли.

Позавтракав наспех, Иосиф забрался на верхнюю полку и прикинулся спящим. Для убедительности пожаловался: мол, с похмелья болит голова – не до общения.

По воспитанию, по заложенному с детства образу мышления, он – пионер, комсомолец, будущий строитель светлого будущего – должен был осуждать семью Мюллеров. Все, чему его учили на линейках, в классах, на сборах, твердило: эмиграция – это предательство, бегство от Родины. Это – шаг назад, слабость, трусость.

На мгновение даже мелькнула мысль: а не найти ли в поезде милиционера и не доложить ли о «тайных замыслах немецких пассажиров»? По закону – обязан. По логике идеологии – единственно правильный поступок.

Но вместо ясности внутри все путалось. Парень не мог успокоиться. Казалось, что он – единственный, кто знает, и потому должен что-то сделать, остановить эту солнечную, шумную, конопатую семью, прежде чем те совершат роковую ошибку.

Они ведь улыбаются, шутят с детьми, умудряются варить яйца у титана, раз за разом меняя кипяченую воду – словно все в порядке. Будто это просто поездка, просто дорога – из одного пункта в другой. Но Иосиф знал: за окном – не просто пейзаж, а приближающаяся граница. Кардон. Черта, после которой – нет пути назад. После которой начинается другая жизнь. Или не начинается вовсе.

С каждой минутой приближение этой черты ощущалось все острее. И каждый их шаг, каждый взгляд, каждая сумка или чемодан, каждая сдержанная реплика – все это било в душу Иосифа тревожным набатом: остановитесь! Одумайтесь, не идите дальше. Еще не поздно. Еще можно свернуть…

С другой стороны, память, как упрямая река, вытаскивала свои обломки. Он вспомнил, как еще в школе, кто-то из одноклассников в ссоре бросил ему: