Элиза. Осколок тьмы Хелен Гард

Не спал. Он больше не спал. Но в ту ночь – будто проснулся. Что-то вошло в мир. Не грозно. Не ярко. Как тонкий запах весны среди пепелища. Как музыка, услышанная сквозь тысячу лет молчания.

И он… вдохнул.

Впервые за столетия – вдохнул по-настоящему. Не из нужды. Из… надежды?

Нет. Слишком чистое слово.

Скорее – инстинкта. Зова.

Он выпрямился. Тело – то, что осталось от него – не поняло, почему. Но внутри… глубоко… там, где уже не пульс, а только память, вдруг заполыхало.

Без имени.

Без образа.

Без формы.

Он почувствовал – нечто родилось.

Нечто важное. Нечто, без чего он, оказывается, был нецелым.

Он не знал, откуда это. Но это стало частью его. Как будто… его душа, покинувшая его давным-давно, вдруг… где-то задышала снова.

Он стоял, глаза в небо, пальцы дрожали. Не от страха. От жажды. От жажды понять. Найти. Вернуть.

Что бы это ни было – оно позвало его. И теперь у него снова была цель.

Он не знал, что ищет. Но больше не мог не искать.

Сначала был Тилларин – город шумных рынков и солёного ветра.

Он жил там под именем Харас. Работал в мастерской старого часовщика, собирая сломанные механизмы и слушая, как время щёлкает зубами.

Он просыпался по ночам, выходил на крышу и вглядывался в горизонт – нет, не здесь.

Слишком ровный воздух. Слишком пустой ветер.

Потом был Ормель – город под землёй, где свет казался тенью, а лица – масками.

Он пробыл там почти полгода, прячась среди библиотекарей и затаив дыхание среди каменных сводов.

Каждый день он сканировал улицы, как хищник – что-то дрожало в воздухе, но исчезало, как только он приближался.

Он читал древние тексты, надеясь найти хоть намёк. Ничего. Только пыль.

Потом – Варикс, прибрежный.

Он пил дешёвое вино на причалах, смотрел, как дети играют на песке.

Поработал грузчиком. Зарабатывал мало, но достаточно, чтобы не умирать.

Каждый вечер – тот же ритуал. Закат. Ветер. Молчание.

И в груди – ощущение, будто он стоит на краю чего-то важного,

и не может прыгнуть.

Он начал рисовать.

Лица, которых никогда не видел. Места, в которых никогда не был.

В каждом рисунке – одни и те же глаза.

Он не знал, чьи. Но они смотрели сквозь него. И просили: найди.

Потом был Лантар.

Он устроился в трактир. Мыл посуду.

Каждую ночь снился свет. Слишком яркий, чтобы его помнить.

Просыпался – и снова: это чувство. Оно рядом. Где-то.

Почти касаясь его. Почти.

Он метался.

Каждый город – как удар сердца.

Каждый переезд – как судорога.

Он ел, работал, дышал, но на самом деле он шёл.

Шёл сквозь лица, улицы, стены, продирался сквозь мир, как сквозь лес.

Он не старел.

Но мир старел вокруг него.

Он видел, как дети, с которыми он играл на рынках, вырастали.

Как трактиры меняли названия.

Как реки меняли русло.

А он – всё искал.

С каждым городом – ближе.

С каждым днём – безумнее.

Он не знал, кто она.

Он не знал, где она.

Он не знал, что она.

Но он знал: она есть. И он не остановится, пока не услышит её дыхание рядом.

Он не знал, откуда пришёл этот зов.

Не как пророчество.

Не как долг.

А как внезапная… и невыносимая жажда смысла.

Сначала он искал здесь —

в пределах своего мира.

В городах, где пыль стелется выше колен. В пустынях, где молчат мёртвые боги. В святилищах, что шепчут голосами исчезнувших имён.

Но чувство не исчезло. Оно только углубилось. И он понял: этого мира – недостаточно.

Он открыл врата. Не одни. Не два.

Он прошёл в другие миры – туда, где всё иначе.

Где земля тёплая, как дыхание зверя. Где небо звучит, а звёзды – это глаза.

Он шёл по Миру Осколков, где время рвётся на клочки, и день может длиться жизнь, а ночь – прощание.

Он остался там на сорок лет, и, выйдя – обнаружил, что на Земле ещё даже весна не закончилась.

Он плыл через Зеркальные Воды – мир, где всё повторяется, но ничего не остаётся. Там он прожил сто лет, среди отражений того, кем он мог быть. И всё это время – ощущение рядом, но не здесь.

Он пробрался в Сонные Страны, где каждое движение – это мысль, а чувство – это пейзаж. Там один день длился десять лет, но и этого было мало.

Он видел её силуэт – размытый, как сон после крика, и тень надежды.

Но не её.

Он скитался по Садящемуся Миру, где время сжимается, и каждая секунда весит тонну. Он провёл там всего два дня. Но когда вернулся – на другом краю Вселенной пролетели две сотни лет.

Он искал.

Он жил.

Он умирал – частично.

Оставлял куски себя в каждом мире.

И каждый мир менял его. Сгибал, вытягивал, шлифовал.

Он становился другим.

Но чувство оставалось прежним.

Она – рождённая.

Новая.

Чужая… но его.

И только спустя… когда он сложил всё воедино – время, места, перекосы, он замер.

Он понял.

Он никогда не смотрел туда.

Потому что не поверил бы, что она – там.

Так просто. Так нелепо. Так невыносимо логично.

Земля.

Где год – всего год.

Где всё медленно.

Где всё слишком живое.

Он прожил сотни лет, прокладывая круги по бесконечности, а она… она только начала ходить.

Он закрыл глаза. И в первый раз за всё это время – почувствовал страх.

Потому что если она на Земле… то он опоздал.

И всё же – он направился туда.

Дождь хлестал по улицам, как шнур из ледяных змей. Он не просто лил – он бил, срываясь с неба с той мрачной решимостью, с какой ревнивец ломает чужие двери. Стёкла дрожали, крыша гудела, а капли катились по стеклу, будто что-то снаружи пыталось стереть границу между домом и ночной бездной. Между двумя мирами, один из которых тихо наблюдал, готовясь вернуть своё.

Кейли проснулась от едва уловимого щелчка, похожего на сухой удар ногтя по стеклу. Не громкого, нет. Как будто кто-то дышал рядом, не касаясь, но будто тень его дыхания скользнула по её коже. Она села. Сердце билось неровно. Не от страха – от знания. Чего-то пришедшего.

Стук. Один. Тихий. Как будто кто-то касался двери костяшками пальцев, не для того, чтобы его пустили, а чтобы напомнить: он уже рядом.

Кейли встала. Её ноги коснулись пола, и он отозвался холодом, как металл носилок в морге. Она прошла по коридору, скользя взглядом мимо зеркал – ни одно не отражало её полностью, будто комната затаила дыхание.

2:37. Часы не тикали – они просто показывали время, безразличные ко всему. Безразличные к тому, что в мире что-то меняется.

Она подошла к двери. Заглянула в глазок. Пусто. Лишь дождь, плывущий по асфальту, как тьма, решившая на этот раз прийти без приглашения.

Она открыла дверь. Потому что в такие ночи не бывает выбора. Есть только действие.

И ветер влетел в дом. С запахом мокрой земли, пыльных корней и чего-то… металлического. Запах крови, который ещё не пролился.

На пороге – свёрток. Маленький, промокший, неподвижный. Кейли не помнила, как оказалась рядом. Ноги сами несли её вперёд, будто кто-то другой, не она, решил – нужно подойти. Просто стояла и смотрела. А потом опустилась. Колени в воду, пальцы – в тряпку, что облепляла маленькое тело.

Ребёнок. Младенец. Не больше месяца. Не плачет. Не дрожит. Только смотрит – не в глаза, а сквозь них. Глаза – не осмысленные, не взрослые. Как будто в них ещё не загорелась искра. Как будто жизнь только присматривается, стоит ли заходить.

Кейли взяла его. Лёгкий. Ненормально лёгкий. Как будто не вес, а намёк на него. Как манекен, из которого вынули всё – и тепло, и присутствие, и что-то ещё, что делает живое по-настоящему живым. Он не сопротивлялся. Как вещь, забытая в электричке.

Она принесла его в дом. Положила на диван. Сняла мокрую ткань. Осторожно, будто касалась чего-то святого или радиоактивного – не решаясь, но не имея выбора. Как хирург, боясь порвать ткань мира.

Это была девочка. Чёрные волосы прилипли к вискам. Маленькие пальцы сжались, потом разжались. Дышала. Но будто в ритме чужом, не здесь. Не в этой комнате.

И тогда она увидела цепочку. Тонкая. Почти невесомая. На ней – кулон. Кейли взяла его.

Он был тёплым. Не от тела. От себя самого.

На кулоне – имя. "Элиза."

Она надавила ногтем на едва заметный зазор сбоку, чувствуя, как дрогнула тонкая защёлка.

Щелчок. Кулон открылся. И свет – синий, бледный, как у глубинных медуз – вышел из него. Не яркий. Мягкий. В нём было что-то необычное. Как у улыбки, что держат слишком долго.

Внутри – кристалл. Не гладкий. Не как драгоценность. А как осколок чего-то старого, выброшенного на берег после бури. В нём – кровь. Одна капля. Живая. Будто ждала. Она не была тёмной – скорее густой, как память, которая ждёт, чтобы проснуться.

И бумага. Кейли развернула её, дрожащими руками, как человек, который уже знает, что прочитает.

"Её имя на кулоне. Оберегай её, как своё дитя."

Под текстом – строчка:

«Теперь ты отвечаешь за неё кровью.»

Палец кольнуло. Бумага рассекла кожу у основания большого пальца – тонко, как бритва. Она вздрогнула, но не отпустила листок. Капля упала – прямо на текст. Бумага впитала её с пугающей жадностью – будто ждала этого.

Кейли подняла глаза. Девочка всё ещё смотрела, и в этом взгляде не было мольбы, страха или детской пустоты – только немая, звенящая тишина, в которой можно было бы утонуть. Не моргала. Не двигалась. Но смотрела. И казалось, что дождь остался снаружи не потому, что закрыта дверь – а потому, что он теперь бьет в другом мире.

Элиза спускалась с лестницы в припрыжку, чувствуя, как тёплый воздух из кухни тянется вверх, наполняя дом ароматом свежих яблок и сладкого теста. Кулон на её шее подпрыгивал в такт движениям, мягко ударяясь о грудь. Она любила это утро – оно всегда было таким уютным. Сквозь полупрозрачные занавески солнечные лучи рисовали полосатые дорожки на полу, а в воздухе витал лёгкий запах ванили и корицы.