Элиас Вэнс стоял посреди своей квартиры, и его мир, еще десять минут назад гудевший триллионами невидимых связей, теперь был оглушительно нем. Тишина давила на уши. Это была не просто тишина. Это было отсутствие фонового гула цивилизации, того вездесущего, низкочастотного омм, которое издавала планета, опутанная технологиями. Никто не замечал его, пока он был, но его исчезновение оставило после себя зияющую акустическую рану. Мир не просто замолчал. Он выдохнул.

Он посмотрел на свои руки. Руки историка, привыкшие к прикосновению сенсорных экранов и легким жестам в виртуальном пространстве. Сейчас они казались беспомощными, чужими. Он заставил их сжать кулаки. Физическое усилие. Настоящее. Мышцы отозвались тупой, непривычной болью.

Его взгляд упал на книги. «История» Геродота. Рядом – «Размышления» Марка Аврелия, «Государь» Макиавелли, потрепанный томик Шекспира. Раньше они были артефактами, сентиментальным хобби, данью уважения ушедшей эпохе. Теперь они стали оружием. Они стали единственными якорями в океане забвения. В их типографской краске и пожелтевших страницах было больше реальности, чем во всем окружающем его мертвом городе.

Снаружи, за панорамным окном, замешательство сменялось паникой. Люди, выбравшиеся из своих замерших электрокаров, сбивались в стайки, как напуганные овцы. Их лица были искажены гримасой когнитивного диссонанса. Они пытались говорить друг с другом, но слова давались с трудом. Элиас видел, как один мужчина в дорогом костюме яростно жестикулировал, пытаясь что-то объяснить, а потом вдруг замолчал, уставившись в пустоту, словно забыл не только то, что хотел сказать, но и сам язык, на котором говорил. Его рот открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы.

Некоторые начали кричать. Бессвязные, животные крики отчаяния. Другие просто сидели на холодном асфальте, обхватив голову руками, раскачиваясь взад-вперед. Их внутренний мир, их личность, выстроенная на фундаменте цифровых связей, фотографий в облаке, истории поисковых запросов и сохраненных плейлистов, рухнул. Они проснулись в собственном теле, как в незнакомом доме, где вся мебель исчезла. Они были призраками в своих же жизнях.

В тридцати километрах от центра Лондона, в тихом пригороде, Матвей Камень опустил молоток. Он стоял в своем сарае, пахнущем свежей стружкой, смолой и машинным маслом, и смотрел на каркас деревянной лодки, которую строил для своего внука Лео. «Дом должен стоять на земле, а не на облаке», – любил говорить он, чем вызывал лишь снисходительные улыбки у своих детей, живших в «умных» квартирах. Его дом стоял на земле. И сейчас, когда мир рушился, его дом все еще был домом.

Он с самого начала не доверял этому новому миру. Не из-за ретроградства, а из-за инстинкта. Он видел, как люди становятся хрупкими, зависимыми. Как их руки теряют хватку, а глаза – способность видеть дальше экрана. Он видел, как его собственный сын, Давид, гениальный программист, не мог разжечь костер без ультразвуковой зажигалки. Матвей не злился, он печалился. Он чувствовал, что человечество променяло свою силу на удобство. И вот удобство кончилось.

Но его печаль была окрашена горечью вины. Он, строитель, создававший дома из камня, не смог построить мост к собственному сыну. Все его попытки научить Давида работать руками натыкались на вежливую, но непробиваемую стену цифрового превосходства. «Папа, зачем рубить дрова, если можно оптимизировать тепло подачу на 12% и сэкономить энергию?» – говорил Давид. В их последнем споре, всего неделю назад, Матвей в сердцах крикнул: «Когда твои цифры превратятся в пыль, ты приползешь к моему камню!». Он не хотел, чтобы эти слова оказались пророческими. Он хотел, чтобы его сын доказал его неправоту. И теперь, когда мир рушился, Матвей чувствовал не триумф, а лишь пустоту от невысказанных извинений. Его сила была его проклятием; он был прав, но какой ценой?