Она повернулась к Андрею. Взгляд ее был спокойным, почти отстраненным, как у ученого, демонстрирующего объект исследования.

–Реальность – это палимпсест, – произнесла она тихо, но отчетливо. Голос ее был ровным, безэмоциональным, словно она озвучивала давно известную ей аксиому. Это была первая по-настоящему философская реплика за два дня их молчаливых прогулок. – Все, что ты видишь, уже переписано поверх другого.

Она снова указала на руины, на слои снега.

–Смотри. Этот снег – он скрывает следы прошлого лета. Траву, землю, может быть, чьи-то забытые вещи. Он пишет свою белую историю поверх стертой зеленой. Так же, как новая краска на стене дома скрывает старую, потрескавшуюся. Как отредактированный текст скрывает первоначальные черновики, правки, сомнения автора.

Она перевела взгляд на Андрея, и в ее глазах мелькнула тень того же глубокого, всепонимающего спокойствия, которое он видел вчера.

–И слова…» – добавила она почти шепотом. – Слова тоже переписывают. Они скрывают первоначальный смысл. Или создают его там, где его не было. Они наслаиваются друг на друга, как эти сугробы, пока истина – если она вообще существует – не оказывается погребенной так глубоко, что ее уже не найти. Остаются только следы, намеки, знаки на поверхности.

Она говорила об этом так просто, так буднично, словно объясняла очевидные вещи – как смену времен года или законы физики. Но для Андрея ее слова прозвучали как ключ, как кристаллизация тех смутных ощущений, что преследовали его в этом городе, в архиве, в его собственных переводах Деррида. Город-палимпсест, архив-лабиринт, исчезающие книги и люди, следы на снегу, его собственная работа по поиску ускользающего смысла между строк – все это вдруг сложилось в единую, хоть и тревожную, картину. Картину мира как бесконечно переписываемого текста.

Он молча смотрел на нее, на призрачный остов фермы, на бескрайнее белое поле вокруг. Мир не изменился, но его восприятие реальности в этот момент необратимо сдвинулось. Он начал видеть слои.

Лика, словно почувствовав, что ее слова достигли цели, отвернулась от руин и, не говоря больше ни слова, пошла дальше, вглубь белого безмолвия. Андрей последовал за ней, и скрип их шагов снова стал единственным звуком в этом мире, превращенном в палимпсест.

3. День третий: Кофе, Деррида и ускользающие знаки

На третий день их молчаливого ритуала Андрей подготовился. Утром, прежде чем выйти, он совершил свое обычное священнодействие с кофе. Старая медная турка, свежемолотые зерна, вода, нагретая ровно до 92 градусов Цельсия с помощью старого термометра, три медленных, медитативных круга серебряной ложечкой против часовой стрелки. Весь этот тщательно выверенный процесс, позаимствованный у давно забытого японского философа, казался ему сейчас не просто привычкой, а почти актом самосохранения – попыткой внести хоть какой-то порядок, хоть какой-то фиксированный смысл в реальность, которая на глазах теряла четкость и предсказуемость. Он перелил горячий, ароматный напиток в старый, но надежный термос.

Встреча у библиотеки прошла по уже установившемуся сценарию: молчаливый кивок, поворот к полям, совместный путь в белое безмолвие. Сегодня сквозь низкие серые облака временами пробивалось бледное, бессильное солнце, но его лучи не грели, а лишь делали снежную равнину еще более слепящей, стирая последние тени и полутона.

Они прошли уже довольно далеко от города, когда Андрей заметил подходящее место для привала – большое поваленное дерево, наполовину скрытое сугробом, его темная, морщинистая кора контрастировала с окружающей белизной. Он жестом предложил Лике остановиться. Она без возражений опустилась на ствол дерева, плотнее закутываясь в свой красный шарф.