Эхо в Лабиринте Времен Алексей Хромов

«Что остается от истории? Ничего, кроме следов».

– Жан Бодрийяр

«Нет ничего вне текста».

– Жак Деррида

1. Пролог в полутьме

Пять часов сорок семь минут утра. Андрей открыл глаза не от резкого звона будильника – тот молчал на тумбочке уже который год, – а от тишины. Не просто отсутствия звуков, но той особенной, мертвенно-плотной тишины, какая случается только в самую глухую зиму, когда снег погребает под собой мир слой за слоем, стирая контуры и голоса. Она была осязаемой, эта тишина, словно вата, набившаяся в уши, в комнату, во всю вселенную за окном. Он лежал несколько мгновений, не шевелясь, прислушиваясь к этому безмолвному давлению.

Комната тонула в предрассветном полумраке, где предметы лишь угадывались тенями. Воздух был холодным, пах пылью старых книг и чем-то еще – едва уловимым, металлическим привкусом одиночества. У стены громоздились стопки книг, вперемешку – русские переводы Деррида, оригиналы на французском, сборники стихов Серебряного века, пожелтевшие детективы из девяностых. Между ними – листы его собственных переводов, исчерканные карандашными пометками, словно карты неизведанных территорий смысла. На маленьком столике у кровати – вчерашний, давно остывший кофе в треснувшей керамической кружке. Трещина, похожая на тонкую вену, бежала от края почти до самого дна. Андрей машинально провел по ней пальцем. Холодная, шершавая.

Его взгляд переместился к окну. Стекло подернулось ледяными узорами, но сквозь них, как призрак из другого времени, проступал темный силуэт церкви XVII века. Ее купол, лишенный креста еще в двадцатые годы прошлого столетия, сейчас был припорошен снегом и походил на забытую кем-то шапку. Церковь была неизменным элементом пейзажа, точкой отсчета в этом замершем городке.

Рядом с окном, на стене, висела большая, подробная карта города. Не туристическая, с яркими значками достопримечательностей, а старая, еще советская, топографическая. Поверх казенных линий улиц и кварталов Андрей нанес свою собственную сетку – красные и синие отметки, сделанные тонким маркером. Точки, кружки, вопросительные знаки. Легенда карты, написанная мелким почерком в углу, гласила: «Места, где исчезали люди, звуки, смыслы». Заброшенный кинотеатр «Октябрь», где однажды пропала целая симфония из радиоэфира. Перекресток у старого кладбища, где в семьдесят третьем бесследно исчезла девочка с красным шариком. Даже угол его собственного дома, где прошлым летом замолчал уличный фонарь, и никто так и не смог его починить – словно сам свет решил деконструировать себя до полной темноты. Это была его личная хроника отсутствия, карта следов, оставленных пустотой. Он смотрел на нее каждое утро, пытаясь уловить логику в этих исчезновениях, будто разгадывая сложный шифр, ключ к которому потерян навсегда. Или, может быть, ключа никогда и не существовало.

2. Ритуал утра

Андрей наконец выбрался из-под одеяла, ощутив, как холодный воздух комнаты вцепился в кожу. Движения его были медленными, выверенными, словно он исполнял некий древний ритуал, известный только ему. Первым делом – кухня. Маленькая, с облупившейся краской на стенах и старым холодильником «ЗиЛ», гудящим себе под нос печальную песню забвения.

Приготовление кофе было священнодействием. Не просто залить кипятком растворимый порошок – нет, это было бы профанацией. Он достал медную турку, зерна, ручную кофемолку. Процесс был позаимствован у одного японского философа, чью статью он когда-то переводил – или, вернее, реконструировал из обрывков и намеков в тексте. Вода – только фильтрованная, нагретая ровно до 92 градусов Цельсия. Не больше, не меньше. Термометр, купленный когда-то для проявки фотографий, теперь служил этой единственной цели. Свежемолотый кофе засыпался в турку, заливался водой. И затем – три медленных, почти медитативных круга серебряной ложечкой против часовой стрелки. Почему против? Философ не объяснял. Возможно, это был способ на мгновение повернуть время вспять, или просто еще одна бессмысленная деталь, придающая иллюзию контроля над хаосом утра.

Пока кофе медленно поднимался, наполняя кухню густым, терпким ароматом, Андрей снова подошел к окну. Снег валил не переставая, густой и беззвучный. Миллиарды снежинок кружились в сером утреннем свете, оседая на подоконнике, на ветвях голых деревьев, на крыше церкви напротив. «Снег за окном – это ведь тоже текст», – подумал он, глядя на эту бесконечную белую завесу. – «Непрерывный, но постоянно меняющийся. Каждая снежинка – буква, иероглиф, который никогда не повторится. Уникальный след момента, который тут же стирается следующим. А весь этот город под снегом – огромная страница, на которой зима пишет свою историю поверх стертых историй лета, осени, прошлых лет. Историю без начала и конца, лишь бесконечное переписывание».

В этот момент тишину прорезал резкий, дребезжащий звук. Стационарный телефон на стене в коридоре – еще один артефакт из прошлого – ожил. Андрей вздрогнул. Звонки были редкостью. Он снял трубку, прижав ее к уху.

–Алло?

На том конце провода раздался знакомый, но словно доносящийся издалека, из глубины времени, голос матери. Голос из прошлого, из другой жизни, которую он оставил много лет назад.

–Андрюша? Это ты? – голос был подернут рябью помех, словно пробивался сквозь толщу воды или снега.

–Да, мама. Что-то случилось?

–Ничего… Просто… Сон плохой видела. Будто ты… ищешь что-то в темноте. Один—. Пауза, треск в трубке. —Ты всё еще ищешь то, чего нет?

Вопрос повис в воздухе, лишенный вопросительной интонации, скорее констатация факта. Чего нет? Смысла? Лики? Ответов? Самого себя?

–Я перевожу, мама, – ответил Андрей уклончиво, глядя на убегающий из турки кофе. – Работа такая.

–Переводишь… – повторил голос, и слово это прозвучало как «переходишь», «переправляешься». – Смотри, не заблудись там, между строк… Там холодно…

Связь затрещала сильнее, голос матери утонул в шипении и обрывках чужих разговоров, а потом линия и вовсе умерла, оставив после себя лишь короткие гудки – сигнал оборванной связи, еще одно маленькое исчезновение в копилку этого утра. Андрей молча положил трубку. Кофе убежал, оставив на плите темный, пахнущий горечью след.

3. Город как палимпсест

Выйдя на улицу, Андрей плотнее закутался в старое пальто. Снег скрипел под подошвами ботинок – тот самый звук, который он про себя называл «звуком стираемой памяти». Город тонул в белом безмолвии, дома и деревья едва угадывались под толстым снежным покровом. Улицы были почти пустынны, лишь редкие фигуры прохожих, спешащих по своим делам, казались темными знаками препинания на этой необъятной белой странице.

Андрей брел без определенной цели, позволяя ногам нести себя по знакомым, но каждый раз новым под снегом тропам. Город был для него живым палимпсестом – текстом, написанным поверх множества других, стертых, но не исчезнувших до конца. Это ощущалось повсюду. На углу, под слоем ржавчины и свежего снега, на старой эмалированной табличке с надписью «Ул. Ленина» проступали еле заметные, выцветшие буквы дореволюционного названия – кажется, «Соборная». Новая эпоха грубо наложила свои знаки поверх старой, но прошлое отказывалось исчезать бесследно, просвечивая сквозь трещины настоящего.

Он миновал громаду заброшенного завода – некогда гордости города. Огромная, выцветшая вывеска над проходной все еще гласила: «ПРОГРЕСС». Ирония была почти физически ощутима. Разбитые окна цехов зияли черными дырами, крыша провалилась под тяжестью снега и времени. Единственными обитателями этого памятника рухнувшим надеждам были вороны. Они сидели на ржавых фермах, на остатках труб, черные, как обугленные перья, и их карканье было единственным звуком, нарушавшим тишину вокруг мертвого гиганта. Они были новыми хозяевами «Прогресса», его последней, похоронной командой.

Путь привел его к берегу реки. Река замерзла, превратившись в неровное ледяное поле, покрытое снегом. Лишь кое-где темнели проталины у берега да виднелась полынья посередине, словно незаживающая рана на теле зимы. Лед был мутным, но в некоторых местах, где ветер смел снег, можно было разглядеть то, что скрывалось под ним. Темные, искаженные силуэты. Андрей знал – это были машины. Несколько старых «Москвичей», кажется, даже довоенная «Эмка». Они лежали на дне уже десятки лет, утонувшие при невыясненных обстоятельствах, забытые всеми, кроме реки. «Кладбище эпох», – подумал Андрей. Река хранила под своим ледяным саваном обломки прошлого, как архив хранит пожелтевшие дела.

Он повернул обратно, к центру, к видневшейся вдали церкви с ее обезглавленным куполом. У самых церковных ворот, несмотря на ранний час и мороз, он увидел одинокую фигуру. Старик в ватнике и ушанке методично расчищал узкую тропинку от снега старой деревянной лопатой. Он делал это каждый день, сколько Андрей себя помнил. Молчаливый, сосредоточенный ритуал.

Андрей поравнялся с ним. Старик на мгновение прервал работу, поднял голову. Его лицо было обветренным, испещренным глубокими морщинами, словно кора старого дерева. Глаза – выцветшие, голубые, смотрели спокойно и немного отстраненно.

–Снегу-то навалило, – сказал Андрей, скорее для того, чтобы нарушить тишину, чем для обмена информацией.