А когда жизнь изменилась и вместе с ней изменились и обстоятельства, и дарования, то обиход отверг излишества, снял золотые пряжки, совлек мягкие ткани, остриг пышные волосы, отвязал с ног котурны. Тогда люди совсем неплохо научились находить красоту в простоте, а не в роскоши и прикрасу нехитрую и незатейливую ценить выше, чем пышную и избыточную. И когда речь переменила свои словесные одежды, история сошла с колесницы стихотворных размеров и стала в прозе четко отделять туманные иносказания от правды. И философия, предпочитавшая потрясению души ясность и поучительность, стала вести свои изыскания прозою. Тогда-то Дельфиец удержал Пифию от витиеватых пророчеств, лишив предсказания стихотворной речи, непонятных слов, описательных выражений и неясности. Божество стало так говорить с вопрошающими, как законы говорят с государствами, как цари встречаются с народами, как учителя с учениками, – то есть, стремясь лишь к привычному и убедительному.

Согласно Софоклу, божество пророчества в загадках мудрецам речет, глупцов же плохо учит даже краткостью. А когда в оракулах появилась ясность, то и доверие к ним стало возрастать. Необычное, редкое, окольное и иносказательное многим прежде казалось божественным и вызывало восторг и благоговение. Теперь же люди, полюбившие учиться на том, что легко и ясно, без напыщенности и выдумок, стали обвинять облекавшую оракулы поэзию, подозревая, что она мешает мысли, внося в истину темноту и неясность, а иносказаниями, загадками, двусмысленностями предоставляя вещанию лазейки и убежища, чтобы укрыться в случае ошибки. Можно было от многих услышать, что вокруг прорицалища засели какие-то люди, которые перехватывают ответы оракула и стискивают их, словно в сосуды, в сочиненные наспех стихи, размеры, ритмы. Больше всего поэзию обесславили шарлатаны, площадная чернь, бродяги, кривляющиеся возле святилищ Великой Матери. Это они, иные устно, иные по каким-то гадательным книжкам, переделывали оракулы в стихи для челяди и для баб, падких на мерную и поэтическую речь. Вот почему, воочию став общим достоянием обманщиков, шарлатанов и лжепрорицателей, поэзия отлучила себя от истины и от дельфийского треножника.

Приятнее и отраднее говорить о тех делах, о которых вопрошают бога в наши дни. Ведь нынче всюду прочный мир и спокойствие, нет больше ни войн, ни переселений, ни мятежей, не существует тирании, нет прочих бед и болезней Эллады, как будто они исцелены действием необыкновенных лекарств. Там, где нет никакого разногласия, ничего тайного, ничего страшного, где возникают вопросы о делах малых и всем доступных, словно школьные упражнения: «жениться ли мне», «пуститься ли в плавание», «ссудить ли деньги»; и даже города задают вопросы разве что о плодородии, приплоде скота, о здоровье граждан – там слагать стихи, изощряться в иносказаниях, приискивать редкие слова, где нужен лишь короткий и простой ответ на вопрос, – способен лишь тщеславный софист, который напоказ рисуется перед прорицалищем. А Пифия, по благородству души своей, спускаясь к святыне и общаясь с богом, больше заботится о правде, чем о мнении хвалителей и хулителей.

В Греции среди состоятельных граждан было принято без обращения за советом к жрецам (или за оракулом к Пифии) Аполлона в Дельфах не принимать ни одного важного решения. Феб каждодневно учит мудрости эллинов, выступая не как Горгий – перед избранной публикой, но решительно перед всеми, кто хочет получить тот или иной оракул или просто совет, будь то о посеве или о жатве, будь то об основании города или женитьбе, или о чем-то другом.