И только накануне праздника чулан стал суккой…

Мой старший брат залез на крышу. Он что-то там повернул – и вдруг над чуланом поднялись два больших чёрных крыла. И тут же схах[5] легли на перекладины. Картошка и лук исчезли. Бочонки с квашеной свёклой мы застелили белой скатертью. Появился стол, скамейки и небольшой диван. Отец обычно соблюдал заповедь праздника Суккес по всем правилам: ел, пил и спал в сукке. Дом, который весь год возвышался над чуланом, теперь стал ниже, а чулан важно раскинул свои крылья над домом, как будто хотел показать: «Я – сукка!», и, кажется, собрался улететь в синее небо, где сияло золотое солнце.

Первый день праздника прошёл хорошо. Чувствовалось, что сукка для нас теперь стала совсем как дом; в ней мы ели, спали – в общем, жили; а главное – она удостоилась в своих стенах слушать слова Торы – в том числе и про себя саму: папа и брат несколько раз перечитали вслух законы о сукке – какой она должна быть высоты, чем должна быть покрыта и всякое такое. Сукка слушала и думала: «Вот смешные люди! Неужто неясно, что я и без того соответствую всем заповедям вам на радость!» Что ж, в этом она была совершенно права.

Только вот на второй день случилось несчастье. С самого утра по небу к нам приближалась туча; она тяжело и низко висела над суккой, словно бы хотела рухнуть прямо на неё и раздавить. Ветер качал крылья, они тихо и жалобно скрипели. Все в доме ходили пригорюнившись. Отец хмуро и беспокойно поглядывал в окно и качал головой.

И всё равно в полдень все мы собрались обедать в сукке, мы ещё на что-то надеялись. Но спустя некоторое время над крышей зашумело; словно какое-то маленькое лёгкое существо пробежало по схаху… Все подняли глаза наверх – а затем, притихнув, снова уставились в свои тарелки. Ели торопливо, в тишине; минуту спустя кто-то уже вытирал салфеткой лоб. Внезапно что-то маленькое и блестящее сорвалось с высоты и плюхнулось прямо в миску. Потом – ещё одно, потом ещё. Папа поднялся с места.

– Бесполезно… Мойше, опусти крылья!

Мой брат поднялся и отвязал верёвку, которая тянулась вниз с потолочной балки. Что-то заскрипело и упало там, наверху, прямо над нашими головами. Как будто перерубили что-то.

Серые мягкие тени тихо прокрались непонятно откуда, протянулись, раздулись и заполнили всё пространство сукки. Белоснежные скатерти, серебряные подсвечники – всё, чем был украшен стол, выглядело каким-то чужим и странным, как новенькая серебряная атора[6] на старом грязном талесе[7]. Из-под скатерти ядовитой насмешкой выглянул край бочонка с квашеной капустой, словно коварный раб, смотрящий исподлобья на своего благородного господина…

В спешке и растерянности, не глядя друг на друга, мы покидали нашу сукку…

И она снова стала чуланом.

Поддерживая подол потрёпанного платья, широкими шагами и с горящим лицом, Сора-Хана торопливо шла по грязной улице от своей лавки в сторону дома. Седые волосы выбились из-под платка, от слабого ветра глаза слезились, целые потоки воды и грязи поднимались из-под рваных башмаков, что давно уже просили каши, – грязь забрызгала одежду, но женщина ничего не слышала и не чувствовала; она шла дальше и дальше, с лёгкостью переставляя ноги и отворачиваясь от ветра.

– Сора-Хана! Сора-Хана! – крикнула лавочница. В руках она держала горшок с углями[8]. – Куда торопитесь?

– Сын приехал! – ответила Сора-Хана со смущённой улыбкой и побежала дальше.

– Чтоб вы были мне здоровы, Сора-Хана! – крикнула ей вслед Броха, хозяйка мясной лавки. – Что с вами? Куда вы так спешите?

– Гость у меня… – на этот раз с гордостью ответила Сора-Хана, пробегая мимо. – Сын.