Слова Боруха-Эли насчёт того, что печку топить нельзя, Ицл отлично расслышал, но, несмотря на это, он отправляется прямиком к печи, лезет под лавку, где лежат заготовленные на утро поленья, берёт несколько и раскладывает их внутри. И вот уже пламя весело трещит – сухое дерево занимается быстро, словно солома. Ицл достаёт из кармана несколько картофелин, тех, что он отважился украсть в лавке у Зельды Шолем, кладёт их в печь – чтоб испеклись.

Ицл – кто он?

Его нашли под забором. С тех пор его удел стал таким же, как и у других подкидышей. Зимой его нянчили ветер со снегом, летом – жаркое солнце. Ицл познал все радости, уготованные для еврейских детей-сирот: богадельню, талмуд-тору[2], работу разносчика, старьёвщика и попрошайничество в чистом виде. Имя Ицл стало прозвищем, а настоящим и постоянным именем было Подкидыш. Он на собственной шкуре ощутил, что значит «дружба сверстников», – они часто кричали ему вслед: «Подкидыш!» и обзывали позорными словами его мать, которую и знать-то никто не знал. Однако сдачи он давать умел. Он вырос под открытым небом, и, может быть, именно поэтому был парнем крепким, с железным здоровьем, и обидчики получали от него даже сильнее, чем он от них.

Старшие тоже привыкли к его звучному прозвищу и по-другому, нежели Подкидыш, его уже не звали и тумаков для него не жалели. Иногда били за дело, а бывало – и просто так, веселья ради.

К тому же он и сам был порядочным балбесом. Так и повелось: то в одном доме случайно горшок разобьёт, то в другом, сам того не желая, помойное ведро перевернёт, а то, подбрасывая камешек, в оконное стекло его ненароком засадит. В общем, жилось ему весело и развлечений было много.

И чем больше его изводили, тем сильнее портился его характер: он стал злым, бессердечным и совсем одичал. Так-то он был неплохим парнем, только на вид уж больно замызганным, да ещё и лохмотья – люди видели только это. Ко всему прочему лентяем он был изрядным: мог три дня не есть, лишь бы только не работать.

Года два-три назад, когда Ицлу было лет десять-двенадцать, он, бывало, добывал себе обед здесь, ужин там, а ночлег ещё где-нибудь, в третьем месте. Его жалели – всё-таки сирота, хотя больно уж живчик был этот сирота. Когда в последний раз его отдали работать в пекарню, а он оттуда снова сбежал, все стали говорить, что от Ицла ничего хорошего ждать не приходится, что он сочувствия недостоин, что он только воровать способен – и будет вором всю свою пропащую жизнь. Как в воду глядели. Ицл любил прибрать к рукам всё, что только можно было унести, и люди стали ненавидеть его ещё сильнее, чем прежде. Вот тогда-то настали для Ицла горькие дни.

Теперь он постоянно страдает от голода, изредка пытаясь добыть себе пропитание. Люди редко пускают его куда-то переночевать – боятся. Спит он в синагоге на лавке, а временами и вовсе под открытым небом ночует.

Стоя возле огня и проталкивая картофелины подальше, внутрь печи, чтобы они быстрее испеклись, Ицл почувствовал, как тепло, доходя до самых костей, прямо-таки пробудило в нём жизнь: даже в животе что-то скребло и сосало под ложечкой, но запах печёных картофелин, которые были уже почти готовы, успокаивал его и столько всего обещал… Он упоённо ворошил угли палочкой и думал о Хайке, хорошенькой служанке в доме Янкеля, перед которой он по-своему благоговел.

От сладких раздумий его отвлекли чьи-то шаги. Он услышал, как кто-то поднимается по ступенькам ко входу в синагогу, – и в дверь тут же постучали.

– Кто там? – отозвался он со злобой в голосе.

Его раздражало, что его приятные раздумья прерывают.