«Спроси снова. Спроси, даже если ответа нет. Ибо вопрос – единственное, что отличает нас от камней».

Глава девятая: Игла и петля вечности

Бавиал был семенем ровно тридцать два дня – цикл луны, цикл крови, цикл вопроса без ответа. Его чёрная скорлупа треснула в беззвёздную ночь, выпустив наружу не росток, а его прежнее тело – но теперь прозрачное, как слюда, с рёбрами, сквозь которые виднелось небо, усыпанное глазами вместо звёзд. Он поднял руку, и сквозь ладонь проглянули созвездия, которые он не мог назвать. «Это я стал частью космоса? Или космос всегда был частью меня?»

Пещера, где он очнулся, дышала обратным временем. Каждый вдох возвращал ему обрывки прошлого: запах ладана в дворцовой часовне, холод рук няни, последний вздох отца. На стенах росли сталактиты, втягивающие в себя капли – не воды, а мгновений. Бавиал коснулся одного, и в пальцах взорвалась память: он, пятилетний, прячется в шкафу от криков родителей. «Страх тогда казался вечностью. А сейчас… Что такое вечность, если даже смерть циклична?»

У входа сидела Старуха-Мгла. Её пальцы, длинные и синие, как мёртвые реки, пряли нить из лунного света. Пряжа переливалась, превращаясь то в змей, то в цепи, то в волосы младенца. Бавиал наблюдал, как петли образуют узлы-судьбы, и каждый разрыв нити рождал новый вопль где-то в далёком мире.

– Ты всё ещё цепляешься за «я»? – внезапно спросила Старуха, не поднимая головы. – Семя не плачет, когда лопается. Оно просто… перестаёт быть семенем.

Он хотел ответить, но голос застрял в горле, превратившись в комок пыли. Его новое тело не болело – оно помнило боль. Каждый шрам, каждая рана теперь были картой, которую он не мог прочесть. Сквозь прозрачную кожу на запястье проползла тень – не его, а кого-то другого, с лицом, искажённым ужасом. «Мы все носим чужие тени под своей кожей?»

Старуха протянула ему клубок. Нить обвила его запястье, и Бавиал увидел:

– Мальчика, который боится темноты, потому что в ней нет зеркал.

– Юношу, который разбивает зеркала, чтобы не видеть, как стареет.

– Старика, который собирает осколки, пытаясь склеить лицо, которое забыл.

– Это ты, – сказала Старуха. – Тридцать два дня. Тридцать две версии. Какая из них настоящая?

Бавиал потянул за нить, и она оборвалась. Кончик замер, превратившись в иглу, на острие которой танцевала капля крови. Его крови. Или той девочки из колодца? Или няни?

– Нет разницы, – прошептал он, понимая, что стал свидетелем великой иллюзии. – Мы все – капли в одной реке. Но реке нужны пороги, чтобы петь.

Старуха улыбнулась, и в её рту блеснули зубы-ключики:

– Ты начинаешь слышать музыку. Но это ещё не ответ.

Он посмотрел на свои прозрачные ступни. Под ними, вместо тени, расстилалась карта миров – с трещинами, перекрёстками, дверями. Его дверь была где-то здесь. Но чтобы найти её, нужно было перестать искать.

Пещера повела его вглубь. Стены здесь были из костей, склеенных смолой страха – того самого, что гложет по ночам, когда ты понимаешь, что все твои «зачем» бессильны против тиканья часов. На перекрёстке Бавиал встретил свою смерть – девочку лет семи, с косичками из паутины. Она играла в классики, прыгая по квадратам, нарисованным кровью. Каждый её шаг оставлял на полу трещину, из которой выползали тени его прошлых воплощений: воин, поэт, раб, король…

– Ты моя? – спросил Бавиал, замечая, что на её платье вышит узор из его имён: принц, дверь, семя, ничто. В горле стоял ком – не страх, а странное узнавание. «Она была там, когда я впервые солгал… когда предал друга… когда закрыл глаза на чужую боль».

– Нет, – девочка подняла голову. В её зрачках горели города, которые он когда-то разрушил. Пламя лизало силуэты библиотек, детских колыбелей, храмов. – Я – та, кого ты недолюбил. Та, кем ты пренебрёг. Та, кого ты забыл стать.