Вот он, трёхлетний, тянет руки к матери, но её лицо расплывается, как акварель под дождём. Вот подросток, рвущий карту запретного леса, чтобы склеить её заново, но вместо контуров остаются кровавые отпечатки. Зеркала дышали, расширяясь и сужаясь, а их поверхность покрывалась инеем, когда Бавиал приближался. Иногда в них мелькали чужие тени – девушка с пустым ведром у колодца, старик, собирающий часы из костей, – но стоило приглядеться, как они превращались в его собственное отражение.

– Это не я… – прошептал он, замечая, как его образ в зеркале стареет: кожа трескается, как фарфор, а глаза мутнеют.

Внезапно воздух разрезал хрустальный визг. Из трещины в стекле, словно паук из кокона, вылез Двойник. Его фигура повторяла Бавиала точь-в-точь, но движения были механическими, будто куклы на нитях. Лицо отсутствовало – вместо него зияла воронка из мерцающей пыли, в которой кружились лица всех, кого принц когда-либо подвёл. Одежда Двойника была зеркальной копией его наряда, но сшита из паутины и осколков.

– Ты – это твои поступки или то, что о них подумают? – спросил Двойник. Его голос звучал как скрип ножа по стеклу, а каждое слово оставляло царапины на стенах.

Бавиал отшатнулся, наступив на осколок. Боль пронзила ступню, но вместо крови из раны пополз серебристый дым. Зеркала вздрогнули, выплёвывая эхо: «Подумают… Подумают… Подумают…» – и с каждой репликой лабиринт менял геометрию. Проходы сужались, заставляя принца продираться меж стен, которые царапали кожу ледяными гранями.

Бавиал шагнул вперёд, и Двойник шагнул назад, прямо в зеркало. Стекло затопило его, как смола, оставив на поверхности лишь руку – ту самую, что сжимала ключик. Вдруг принц заметил, что на запястье Двойника выжжена метка в виде перевёрнутого креста, обвитого змеёй. «Знак тех, кого судят дважды», – вспомнились слова няни о душах, отвергнутых и раем, и адом.

– Исчезну ли я, если ты перестанешь смотреть? – прошептало отражение, и пустота на месте лица вдруг заполнилась глазами – десятками, как у паука. В зрачках мелькали чужие жизни: вот няня молится над пустой колыбелью, вот Лис переводит стрелки часов на циферблате из человеческих костей, вот Девочка-Тень роет могилу, в которой лежит кукла с лицом Бавиала…

Принц потянулся к ближайшему зеркалу, но оно рассыпалось, порезав ладонь. Вместо крови сочился свет, липкий и холодный, словно слёзы самого Бога, если Он когда-либо плакал. «А может, Бога нет, и это я – тот, кто роняет свет?» – подумал Бавиал, но тут же отшатнулся от кощунственной мысли.

– Я – это… – начал он, но Двойник перебил, вынырнув из другого отражения. Теперь у него было лицо Бавиала, но составленное из кусочков: левый глаз – ребёнка, правый – старика, рот – зашитый, как у Девочки-Тени. Его шея была обмотана петлёй из молитвенных свитков, а на груди висела табличка: «Чистилище для тех, кто не смог выбрать сторону».

– Ты – ничто, – сказал Двойник, и его голос собрался из голосов всех, кого принц когда-либо встречал. – Собирательный образ страхов. Кукла, которую дёргают за нитки «должен» и «надо».

Лабиринт заколебался. Зеркала, изгибаясь волнами, стали сходиться, выдавливая Бавиала к центру – в круглую комнату с куполообразным потолком, целиком покрытым гигантским зеркалом. Воздух здесь был густым, словно наполненным ртутью, а каждый вдох обжигал лёгкие металлическим привкусом. Стены комнаты, скрытые за зеркальными панелями, дышали – трещины на них пульсировали, как вены, сочащиеся чёрной смолой. На полу, выложенном плитками из жёлтой кости, виднелись выцарапанные слова: «Кто войдёт – не выйдет», «Зеркала помнят всё».