– Что ты наделал? – она отшатнулась. – Теперь он будет расти только там, где нет света!

– Я… хотел помочь, – Бавиал потянулся к цветку, но тот обвил его палец шипами. Боль была странной – не физической, а будто кто-то вырвал страницу из его детства.

– Ты помог, – Девочка встала, и её тень оказалась больше её самой – огромная, с крыльями и пустыми глазницами. – Но мораль – не в действии. Она – в готовности принять последствия.

Ручей вдруг застыл, будто сама смерть прикоснулась к его поверхности. В его водах Бавиал увидел себя: не принца, а мальчика в спальне с обоями, покрытыми плесневыми узорами. Он ломал игрушечную лошадь, вырывая ей гриву со смехом, а няня в углу, лицо которой было скрыто под чёрной вуалью, плакала беззвучно – слёзы стекали по её щекам ртутными каплями, прожигая дыры в полу. «Я спасаю её от скуки!» – кричал мальчик, но голос звучал как скрип несмазанных петель.

– Почему цветок стал чёрным? – спросил Бавиал, выдёргивая палец. Капли серебристой жидкости, похожей на кровь, падали на землю, превращаясь в жуков-скарабеев. Их панцири, покрытые рунами, складывались в слово: «Виновен».

– Потому что ты дал ему то, чего не имел сам, – ответила Девочка, растворяясь в воздухе. Её тело распадалось на пепел, из которого выросли чёрные нарциссы. – Свою память.

На месте цветка остался куст чёрных роз. Их сердцевины пульсировали огоньками – крошечными фонариками, ведущими в тупики. Каждый огонёк шептал: «Спасёшь одного – погубишь другого». Бавиал понял: каждое «добро» здесь становится ловушкой. Ключик, тёплый теперь, как слеза, жёг кожу, проецируя в сознание видения: он, взрослый, в короне из шипов, подписывает указ, обрекающий деревню на голод ради «благородной цели».

А Девочка-Тень, уже невидимая, шептала в такт шагам, вплетаясь в ритм его сердца:

– Возвращайся, когда поймёшь, что сломал и себя…

Шёпот множился, превращаясь в хор голосов: мать, зовущая его из колодца; Лис, отсчитывающий секунды до распада; няня, читающая молитву на языке, которого больше нет.

Но принц шёл вперёд, сквозь чащу, где ветви хватали его за руки, как загробные судьи. Воздух густел, наполняясь запахом гниющих роз и железа. Под ногами шевелилась земля, обнажая кости тех, кто тоже пытался «спасать». Ключик, теперь горячий, как раскалённый уголёк, выжигал на его груди узор – спираль, закручивающуюся в бесконечность.

«Дом – не место», – напоминал себе Бавиал, но с каждым шагом всё яснее чувствовал: боль, которую он нёс, была не его. Она принадлежала Девочке-Тени, няне, тем, кто кричал в ручье… И единственный способ остановить это – перестать убегать.

Но он шёл. Потому что в глубине души уже знал – остановка будет концом.

Глава шестая: Лик бездны и молитвы из мрамора

Бавиал шёл, пока сапоги не стёрлись в пыль, а дорога не упёрлась в стены города, высеченного из мрамора цвета выбеленных костей – цвета окончательной тишины после крика. Врата, некогда блистающие золотом божественного благословения, теперь ржавели, как запекшаяся кровь на ранах отвергнутой мольбы. Над аркой висел колокол с пробитым боком – его язык, туго обёрнутый в саван из пожелтевших молитвенных свитков, молчал веками. Сквозь зияющую рану в металле проглядывало нечто, напоминающее высохший, окаменевший язык, испещрённый клинописью проклятий, выкрикнутых в пустоту. Воздух вибрировал от гула, которого не существовало для слуха, но который ощущался под кожей – низкого, подкожного рокота, будто сам город, заживо замурованный в собственный каменный скелет, стонал от боли, приглушённой тяжестью вечности.

Город дышал тишиной, прерываемой лишь навязчивым, всепроникающим шёпотом: «Смотри, но не видь… Молись, но не проси…». Шёпот источался отовсюду: из трещин в стенах, похожих на шрамы на лике мироздания, из-под плит, хранящих прах вопрошавших, даже из самой пустоты между звёздами, навеки придавленных мраморным куполом, заменившим небо гробницей. Там, на краю его зрения, на обломке колонны, сидел Шут. Его колпак, усеянный множеством мелких бубенцов из тусклого серебра и потускневшей латуни, оставался немым в этой гнетущей тишине, лишь изредка вздрагивая от незримого ветра отчаяния. Его костюм – хаотичный палимпсест из бархата, шёлка, грубой мешковины, золотых нитей, выцветших заплат и грубых швов – казался архивом прожитых страданий и утраченных иллюзий. Заплатки, словно шрамы на душе мира, кричали о пережитом. А его янтарные глаза, невероятно старые и глубокие, как само время, отражали мерцание далёких, придавленных звёзд и безмолвно наблюдали за Бавиалом с невозмутимостью вечности. В них читалось не осуждение, не насмешка, а лишь бесконечное, отстранённое знание.