Мама не забывала своих корней и любой ценой пыталась привить нам родную культуру, о которой сама имела очень смутное представление. Она с трудом говорила по-испански, но считала своим долгом нести через время традиции, искажаемые каждым поколением. Мы жгли костры, чтобы встретить лето, давились виноградом на Новый год и периодически посещали католический приход, где священник вел мессу на испанском. Когда я спрашивал у мамы, верит ли она в бога, она велела молчать и не задавать лишних вопросов.

Мои родители держали небольшой книжный магазин, в котором оба проводили большую часть своей жизни, но при этом это наши финансы не позволяли никаких излишеств. Мы с братом нередко помогали в магазине во время школьных каникул, тогда как наши друзья отправлялись в путешествие или бездельничали в свое удовольствие. Впрочем, эта работа не была мне в тягость. Мне нравилось бродить среди длинных полок, слушая, как раздаются в тишине мои шаги, прятаться среди сотен книг и представлять, будто я окружен всеми их персонажами одновременно.

Мама очень любила читать. Она читала жадно и много: романы, пьесы, фантастику, биографии. «Это мой способ путешествовать, не поднимая попы», – говорила она. Словно ребенок, открывающий долгожданный рождественский подарок, она с блеском в глазах распечатывала тяжелые коробки с новыми поступлениями и откладывала в сторону те книги, которые хотела прочесть сама, прежде, чем выставить на продажу. Однако коробки с надписью «Иностранная литература» она всегда оставляла отцу и не притрагивалась к ним. Однажды, незадолго до ее смерти я спросил, почему она делает для них исключение, на что она ответила:

– Читать литературу в переводе – все равно, что есть обед, кем-то до тебя пережеванный и выплюнутый. Перевод никогда не передаст всех нюансов, поэтому лучше не читать совсем, чем довольствоваться объедками.

– Это глупо, – перебил ее отец, услышавший наш разговор. – Невозможно владеть всеми языками на свете, нелепо ограничивать себя происхождением автора.

– Может, и глупо, но я говорю, что думаю.

– Я знаю. Ты всегда говоришь, что думаешь, – ответил он и, неся перед собой две огромные коробки, исчез в подсобке.

Я не знал, хотел ли он ее уколоть или сделать комплимент. В глубине души я был согласен с отцом, но не признался бы себе в этом. Я не понимал маму, но не смел думать, что какие-либо ее слова могут быть глупыми, и мне стало неловко. Мне казалось, ее задели слова отца, и в попытке заполнить повисшую тишину я, сам не зная зачем, сказал:

– Мам, а если я выучу, например, английский и переведу для тебя Шекспира и Агату Кристи, ты будешь их читать?

– Конечно, буду.

– Но это же тоже будет пережеванная пища.

– Но она же будет пережевана тобой, а это меняет все. В слова Шекспира будет добавлена чуточка души моего сына. Это же мечта! – улыбнулась она мне. Ее глаза светились лаской и искренностью. Я знал, что она говорила правду. Мама всегда говорила только правду.

Так несколько лет спустя я стал переводчиком.

Со дня вечеринки у Несбиттов прошло более четырех месяцев. Я хоть и вспоминал о Вере, но все реже и реже. Ее черты постепенно стирались из моей памяти, как смывается волной рисунок на песке, и у меня уже не получалось отчетливо представить ее лицо. Ясно я помнил только ее светло-карие глаза и ботинки на плоской подошве им в тон.

Жизнь покорно текла по привычному руслу. В июле мы съездили в отпуск в Англию к родителям Лорен и даже успели вырваться вдвоем на берег Северного моря, оставив детей на выходные с бабушкой и дедушкой. Моменты наедине в последнее время выпадали на нашу долю настолько редко, что мы отвыкли от общества друг друга. Подобно недоступной роскошной вещице, о которой мечтаешь, но когда она у тебя появляется – не знаешь, что с ней делать, мы неловко вертели в руках хрупкие мгновения тишины, заполняя повисшие паузы разговорами о дочерях, от которых так хотели отдохнуть.