– Олеор, – говорит она шёпотом, как рехнувшаяся, – Давай же, делай это, иначе я умру!

– Что? – тоже шёпотом говорит Олеор, едва не смеясь, – Прямо тут?

– Да, если это не перечит твоим убеждениям о культуре и этике.

Он думает, что она шутит, и хохочет, но всё же увлекает её куда-то. И через четыре минуты они в самом деле делают это, поспешно, скомканно, и Ильда, прижатая к дереву, упирается ладонями в его плечи и дышит его золотыми надушенными волосами. Олеор и не подозревает, как она ненавидит сейчас себя – Ильда, томная, с полуоткрытыми губами, с тёплым дыханием у его волос – она ненавидит себя.

Чуть позже Олеор снова, как в первый раз, недоумевает, отчего она раздражена, и снова, как в первый раз, мучается отвратительным, лишним для него вопросом: в чём дело?

Они сидели на скамейке под красными клёнами, и Олеор упрямо смотрел на малиновые, словно стеклянные пятна листьев, мешающиеся с чёрной тушью ветвей – недоразумительная, режущая глаз мазня. А Олеор всё смотрел и смотрел, нарочно, будто увлечённый созерцанием клёнов. Он не знал, что теперь делать и не хотел поворачиваться к Ильде, сидевшей рядом неподвижно. Её тёмные глаза ещё больше потемнели, и она отчего-то не разговаривала.

"Почему я должен думать, отчего она молчит?" – раздражённо думал Олеор.

А Ильда молчала, равнодушная, потемневшая. Кисть её руки лежала в нескольких сантиметрах от Олеора, и, кажется – Ильда убеждала себя в этом – она даже рада, что Олеор не догадался без слов положить свою ладонь на её. Ведь это бы не помогло, правда?

– Через полчаса у меня репетиция с Ландо. – первый нарушил тишину Олеор.

– Иди. Я тебя не держу.

Неловкая пауза. Потом Олеор отважился:

– У тебя плохое настроение?

– Я не знаю.

– А кто знает?

Она молчит, не поворачивая к нему головы, и он нетерпеливо спрашивает:

– Как я должен понимать тебя теперь, когда ты резко стала сердитой? Или мне забить на это?

– Забей.

– Нет, не корчи из себя уничиженной: "забей", "как хочешь", "наплюй на меня" – это мы уже всё слышали от девушек! Я… – он почувствовал, что выйдет из себя, если продолжит, и прервал.

Ко всему прочему в Ильде примешивается чувство вины перед Олеором – делающим по совести, старающимся терпеливо относится к ней, и теперь расстерянным из-за каких-то глупых мыслей в ней.

– Прости, Олеор, – сказала она, – Я правда не знаю, что со мной. Я вовсе не пытаюсь манипулировать тобой. Ты прости меня, я не знаю.

После она скажет себе, что ничего не ждала в эту секунду, но солжёт: она ждала. Ждала, что Олеор обнимет её или улыбнётся и посоветует не переживать. Но он не услышал в её неожиданно мягком, просящем (кричащем: помоги же мне, я не люблю тебя!) голосе ничего, кроме виноватости.

– Что же, я понимаю, что девушек часто одолевают неизъяснимые тревоги и огорчения, но зачем ты сваливаешь мне на голову то, что сама не можешь понять. Тебе плохо, положим. А что делать мне?

– Иди на репетицию. А то опоздаешь.

Олеору было непривычно от её голоса – обычно он звучал жёстче. Но он, усмехаясь, встал со скамейки, несколько секунд постоял в нерешительности – не знал, стоит ли поцеловать или обнять Ильду на прощание. Подумал: нет, не стоит; и, испытывая неловкость оттого, что Ильда выжидающе смотрит на него, стоящего перед ней, забыл даже попрощаться, а просто развернулся и ушёл.

Уже поздно вечером они снова сошлись и сидели за одним столиком в Белладонне: Олеор, Мари, Ландо и Ильда. Разговор не клеился, все были в дурном настроении: Олеор раздражён, Ильда мрачная и молчаливая, Мари в подавленном состоянии. Один Ландо, хоть и взволнованный последними городскими новостями и неудачной игрой на саксофоне (сегодня он ошибся непростительное количество раз), сохранял детскую беззаботность – дети склонны быстро забывать плохое.