Я не любил толстых, и не хотел видеть себя таким в зеркале. Поэтому, чтобы не покупать новое, иногда приходилось ходить в спортзал. Но разглядывание тамошних интересных женских форм мне тоже быстро надоедало, тем более, что некоторые из этих женских форм отнюдь не возражали против разглядывания их в моей домашней обстановке. Ну и слюна никогда не лилась у меня от этих форм по асфальту ручьём. Обходилось как-то всё без обещаний поездок на заморские курорты и одевания в дорогое, а также без покупок слишком золотого.

Я не любил петрушку, кинзу, чеснок и когда мясо пыталось застревать в зубах. Стоматологов я тоже не любил, но не потому, что больно, а потому что дорого. Не любил, когда люди не знали ни одного иностранного языка. Или, наоборот, слишком хорошо знали русский «специальный», успев где-то постигнуть всю его ароматную глубину и непредвзятость. Я называл таких «приматами», за то, что в общении они совершенно не могли обойтись без мата. Временами я любил водку и её суррогаты, но коньяк и виски любил всё-таки больше, потребляя их по-всякому: в медленном и быстром исполнении. Суббота обычно проходила у меня хорошо, пока я не понимал, что это уже и не суббота, а воскресенье. Опохмеляться тоже приходилось и медленно, и быстро, в зависимости от ситуации. Дома утром кофе готовил сам в модной кофеварке. Но он почти всегда получался так себе, среднего рода. А иногда это действительно были пять минут горячего счастья и можно было снова собираться жить дальше. Поэтому я любил хорошие книги и не любил плохие фильмы. Сам иногда порывался что-нибудь написать.

Дома я удерживал своё внимание на обычных вещах: на телевизоре, когда в нём шевелился наш незатейливый футбол, или какой-нибудь американский блокбастер пытался поразить меня спецэффектами, на еде, когда мне её кто-нибудь вкусно готовил, на сексе, если он был. Но деньги и женщины с трудом удерживались в моих руках. Женщин я называл «организмами», а деньги «бабками». А самих бабок называл старухами. Так почему-то привязалось к моему языку. Когда я по телефону небрежно хвастал перед кем-нибудь из приятелей, то получалось примерно следующее: «Привет. Слушай, ко тут мне вчера такой организм из Воронежа заехал! Фигуристая девочка! Переписывались в «Одноклассниках», а тут бац, и сама приехала…». Но когда этот приятель торопился называть эту девочку ёб…ной чернильницей, я всегда активно протестовал.

Собак я не боялся, дворовых иногда подкармливал, но в доме никогда не держал. Сам чувствовал себя иногда последней собакой и скотиной, а иногда даже деревом у подъезда в состоянии подпития. Детей и других домашних животных так и не завёл. Наверное, мне пока хватало «организмов». А было уже за далеко двадцать, совсем близко к тридцати… Вот у соседа по лестничной клетке была собака, достаточно милая молодая боксёрка, но мне её было жалко. Сосед был такой, что совсем не собирался завязывать с матом и бороться вместе со мной за культуру речи. Поэтому его собака думала, что «бл…ть» – это такая команда. После неё она всегда садилась, поджимала хвост, и виновато опускала голову. Впрочем мне было жаль эту собаку отнюдь не из-за того, что её частенько крыли матом, а из-за того, что у всех собак имелся один недостаток – они почему-то верили людям.

В общем, я был почти счастлив, не замечая этого. Будучи здоровым и во многом правильным городским человеком, который бумажки бросал только в урну, ел бутерброды с колбасой, и был каждое утро денежно напуган, но к вечеру обычно успокаивался, пообщавшись с такими же, как сам, которые жили только на основании собственного СНИЛС и некоторых других почти предпенсионных документов.