Но здоровье – это наше всё. Поэтому я как мог старался поддерживать его на высоком собачьем уровне и искал сердобольных бабушек, которые через свою долгую жизнь пропустили, наверное, не одного кобеля. Им было всё равно уже, в человечьем он обличии, или в естественном своём натуральном. Они иногда подкармливали меня свежими продуктами, специально на такой случай купленными в магазине, и в такие дни моим измученным глазам уже не нужно было изучать меню ближайшей помойки. Я знал три типовых места, где обитали такие бабки, вернее, где эти существа размягчались душой и становились особенно общительными. Это были церква, почта и поликлиника. Ибо Бог, конечно, избавит и исцелит, но почта и участковый врач надёжнее.

Другие бродяжки подходить ко мне боялись, только посмеивались над моими брезгливыми попытками добыть себе еду, инстинктивно чувствуя во мне «Чужого» и даже «Чуждого». Им было жалко той еды, которую приходилось отдавать мне из ресурсов помойки, ведь после меня им гораздо меньше доставалось. Это было верно, и я почти догадывался о том, какие мысли должны были их посещать мысли при виде моей нехитрой трапезы: «Всё равно сдохнет скоро, не выдержит нашего житья. А если ещё немного протянет, то уж зимой точно замёрзнет и околеет.

А может, действительно лучше сдохнуть, чем быть никому не нужным? Нет уж! Не для того меня видимо разжаловали из людей в собаки.На самом деле я тогда просто кутался в своё одиночество. Может быть, плохо соображал из-за нахлынувших на меня за короткое время событий, но это холодное и тоскливое одиночество, как у космонавта, которого случайно забыли на чужой планете, я чувствовал каждой клеточкой своего собачьего тела. Это одиночество было нестерпимо большим и просторным, тяжёлым и безусловным, грубым и очень болезненным. Я метался, как Штирлиц по разбомбленному Берлину, а Юстас потерял всякую надежду связаться с Алексом и мысленно ругался на того матом, иногда называя его «чёртовой неуправляемой собакой».

Я видел людей и слышал собак. Я видел собак и слышал людей. И всё, что видел и слышал рядом с собой, казалось мне чужим и ненастоящим. Серо-голубая планета, населённая преимущественно хамоватыми существительными и именами собственными. Казалось мне не хватало воздуха во всей земной атмосфере. Это было какое-то космическое фэнтези. Опасливо пробегая вечером по холодным улицам родного города на этой чужой планете в пространстве между звёздами на небе и страхом, что тебя в любой момент могут пристрелить как собаку, я смотрел снизу вверх на освещённые изнутри окна в многоквартирных домах. Эти окна могли запросто свести меня с ума. Причём и с собачьего, и с человечьего тоже, если он там ещё оставался.

Я знал, что свет в этих окнах освещал уютные маленькие кухоньки, в которых было тепло и кто-то уже сидел за маленьким столом, ожидая появления пара из чайника, нетерпеливо цепляя пальцами кусочки колбасы и сыра из большой фарфоровой тарелки на столе, рядом с которой стояла запотевшая бутыль водки с недорогой этикеткой. Как и положено приговорённым, эта бутыль думала только о том, прикончат её до чая, лишая жизни медленно и для удовольствия в будущем разговоре, или завершат её существование разом, опрокинув всё содержимое в стаканы, чтобы побыстрее забыть обо всём незабытом.

Мокрая шерсть на мне, особенно внизу на животе, постепенно покрывалась тонкой корочкой льда, холодный асфальт неприятно морозил подушечки пальцев на моих лапах, студёный встречный воздух быстро превращался в моей пасти в голодную слюну и выходил из неё облачками пара. А мне так хотелось обжечь свои губы горячим чаем, а горло снова удивить глотком спиртного… Так из просто собаки я превращался в злую собаку, будучи по сути совсем не злым человеком. Мне просто некуда было идти. До своей человеческой квартиры через весь город уже явно было не суждено добраться. Да и незачем, пожалуй.